Меада резко отодвинулась от него. Жиль не помнил ее. Холод сковал ее сердце. Она с трудом произнесла:
– Я не падала в обморок.
Ей стало мучительно больно – воскресший Жиль оказался совершенно чужим ей человеком. Он глядел на нее так, как глядел на нее тогда, в первый раз, когда они повстречались у Кита Ван Лоо. Но щемящий холод внезапно прошел, и ею снова овладел прилив нежности, потому что тогда он влюбился в нее с первого взгляда, и если он сделал это однажды, то почему бы ему не влюбиться в нее снова? Что в этом такого, раз он забыл ее? Он оставался Жилем, а она – Меадой, и он был жив.
«Господи, благодарю тебя за то, что оставил Жиля в живых!»
Он увидел, как свет и краска снова заиграли на лице девушки. Это вызвало у него всплеск самых необыкновенных чувств, как будто он воссоздавал в себе что-то. Затем он сказал, но уже совсем иным тоном:
– Как вас зовут?
– Меада Андервуд. Жиль повторил:
– Меада… Андервуд… Какое красивое имя. Я называл вас Меадой?
Что-то промелькнуло в его сознании и опять исчезло, подобно мелькнувшему отблеску на крыле птицы. Но он ничего не уловил.
– Да, – ответила Меада.
– Я долго был знаком с вами?
– Не очень долго. Мы повстречались в Нью-Йорке, первого мая, у Кити Ван Лоо. Вы не помните ее?
Он отрицательно помотал головой.
Она смотрела в его яркие голубые глаза, на его чудесные вьющиеся волосы, ниспадавшие на его загорелое, так и пышущее здоровьем лицо, и думала: «Он здоров, он жив. Какое ей дело до всего остального?»
Впрочем, ей было приятно, что он не помнил Кити Ван Лоо.
– Я ничего не помню, кроме разве того, что был послан туда по службе. Я не помню ровным счетом ничего после Рождества 1939 года. Все, что происходило потом, скрыто от меня словно пеленой тумана, дальше мои личные воспоминания заканчиваются, – тут его голос дрогнул. – Я лаже не помню о том, как погиб мой брат Джек. Он был вместе со мной под Дюнкерком, каким-то образом я знаю, что он умер, но как это случилось – не помню совсем. И сейчас не помню. Об этом мне рассказал мой друг, который тогда был вместе со мной. Я помню, что находился во Франции, как мне удалось выбраться из Дюнкерка как я получил назначение в военное министерство, но ничего из того, что касалось бы моей личной жизни. Я мог бы рассказать все о своей работе в Америке, все технические подробности. Смешно, не так ли, но я помню одного парня из моего первого подразделения, потрясающего игрока в бридж. Обычно, он напивался каждую ночь, но это нисколько не отражалось на его игре. Он не понимал ни единого слова из разговора, который мы вели во время игры, зато помнил все карты, вышедшие из игры, и никогда не ошибался. Полагаю, что со мной происходит нечто подобное. Итак, мы встретились у Кити Ван Лоо, а затем куда мы пошли?
Тут он заметил, как оживилась Меада. Это немного взбудоражило его память. В его голове зашевелились мысли о чем-то большом и важном – мысли о чем-то далеком и в то же время близком. Она сказала:
– Мы бродили по разным местам.
– Красивым?
– Да, очень красивым.
– По многим местам?
– Очень многим.
– А когда вы поехали назад?
Меада посмотрела на него и ответила:
– В июне.
Она увидела, как кровь прилила к его коже.
– Но ведь я тоже уехал в июне, по крайней мере мне так передавали. Иначе говоря, я также отправился домой, и наш корабль подорвался на торпеде, – он усмехнулся. – Через двое суток меня подобрал грузовой транспорт, я держался, ухватившись за деревянную крышку люка. Я не помнил, кто я такой, так как, видимо, получил сильный удар по голове. Следующее, что я уже хорошо помню, – больничная палата в Нью-Йорке, где никто не знал, кем я был. Вот, моя история. Но вы сказали в июне. Полагаю, что Атлантический океан не стал случайно одним из тех мест, где мы были вместе с вами… Или все-таки стал? Надеюсь, что я помог вам спасти свою жизнь.
Меада кивнула. Какой-то момент она не могла вымолвить ни слова. Страшная картина возникла у нее перед глазами: ночной мрак, шум, раздирающие слух скрежет и треск, хлещущая вода, все прибывающая и словно поглощающая их, Жиль берет ее на руки, сажает в лодку. Меада сказала:
– Вы посадили меня в одну из лодок.
– Вы не пострадали?
– У меня была сломана рука и еще несколько ребер. Но теперь все зажило.
– Точно?
– Да, все в порядке.
Они взглянули друг на друга. В воздухе повисла тишина. Когда тишина стала невыносимой, он произнес:
– Насколько хорошо мы знали друг друга, Меада?
Она закрыла глаза. Длинные ресницы едва не касались ее щек. Целых три месяца она не слышала как он называет ее по имени. Когда она видела его во сне, он всегда молчал. А сейчас он разговаривал с ней, словно чужой человек, и это по-прежнему причиняло ей боль. Он проговорил быстрым встревоженным голосом:
– Вы выглядите все еще неважно. Может, вас проводить? Куда вы хотите, чтобы вас отвезли? Надеюсь, вы не потеряли сознания?
Ресницы взлетели вверх. Меада взглянула на него. Ей было больно. Она почти прошептала:
– Нет, не потеряла, если вам может чем-нибудь это помочь. Полагаю, мне лучше поехать домой.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Они попрощались на ступеньках перед домом Ванделера, такси дожидалось его на улице, на той стороне, где тянулась густая аллея в викторианском стиле. На улице было еще светло, хотя день уже погружался в сумерки, серые сумерки – без яркого света, блеска и без солнца. Ночью, вероятно, опять будет туман. На душе у Меады было так же сумрачно и смутно, она так устала, что едва держалась на ногах. Потрясение от встречи с Жилем, последовавшее вслед за тем открытие, что она совершенно забыта, вызвало у нее настроение, ничем не отличающееся от вечерней погоды – серой и безрадостной. Они встретились, сейчас они попрощаются друг с другом и, возможно, больше никогда не увидятся снова. Боль от осознания всего этого разорвала сумрак, окутывающий ее душу, и пронзила Меаду. Вполне вероятно, что он сейчас уедет, вернется на службу и даже не вспомнит об их встрече. Ведь если на это взглянуть его глазами, то, конечно, все выглядело довольно странным. Она должна учитывать это: он ничего не помнит, он для нее чужой человек и вдруг сталкивается с глупенькой, слабонервной девушкой. Мужчинам не очень-то нравятся девушки, которые плачут и падают в обморок. Но Жиль был добрым. Она знала, что по натуре он очень добрый, он помогал пожилым уставшим леди и брошенным собакам, но даже такой человек вряд ли станет лезть из кожи ради жалкого слабонервного создания, а постарается поскорее от него избавиться. Итак, она сказал ему ДО свиданья. Она не должна плакать, не должна потерять сознание. Она должна с достоинством пройти сквозь это.
Она протянула ему руку, и он взял ее. Затем, взяв ее за вторую руку, он пожал их вместе. Руки у Жиля, как и раньше, были крепкими и теплыми. Он заговорил серьезно, делая между словами паузы, как будто желая показать силу своего чувства, скрываемого за его словами.
– Это… все неправильно… нам не следует так прощаться. Вы обиделись, вам больно. Мне бы не хотелось каким бы то ни было образом причинять вам боль. Пожалуйста, не обижайтесь. Позвольте мне теперь уйти, чтобы немного привести свои мысли в порядок. Мы оба ошеломлены случившимся. Какой у вас номер телефона?
Как это было характерно для Жиля. Вовремя спохватившись, она подавила смех, чтобы не обидеть его.
– Вы спрашивали его у меня в Нью-Йорке, при нашей первой встрече.
– Я так и предполагал. Вы не дадите мне его?
– Конечно, дам.
– Да, вы это делаете уже дважды. Так какой же он?
Она назвала номер, и он записал его, точно так же он поступил и в первый раз. Правда, сейчас у него была совершенно новенькая записная книжка. Старая книжка должно быть утонула в Атлантическом океане вместе с ее телефонным номером, номер, конечно, смыло морской водой, точно так же, как смыло в памяти Жиля всякое воспоминание о ней.
Он положил книжку в карман и снова взял ее за руки.
– Мне пора идти, но я вам позвоню. Вы не против?
Нет, Меада была не против. Так она и ответила ему.
Он еще немного постоял, затем развернулся и пошел к дожидавшемуся его такси. Гравий возле дома радостно хрустел под его ногами.
Меада проводила его взглядом. Если он собирался ей позвонить, тогда это не было прощанием. Ее сердце вновь согрелось надеждой. Она поднялась на лифте на второй этаж, вышла и повернула к квартире № 3. Придется все сообщить тете Мейбл, и чем скорее, тем лучше. Как бы ей хотелось, чтобы она никогда и никому не рассказывала о Жиле. Но когда ты лежишь совершенно разбитая в больнице, когда тебя навещает очень добрый дядюшка, а тебе надо узнать о судьбе Жиля, разве могло произойти иначе? Дядя Годфри был сама доброта, но, конечно, он обо всем рассказал тете Мейбл, а уж та разнесла эту новость всюду, где только можно. Теперь ей надо было сообщить тете Мейбл, что Жиль жив, но забыл, кто она такая, так что вряд ли возможно считать их помолвленными. Придется пройти и через это.
