В вагонах, конечно, были люди. Они смотрели из окон, не понимая, что эта остановка будет для них последней: ведь некоторым из них пришлось чуть ли не десять дней провести в дороге и много раз останавливаться на различных станциях.
Двери вагонов открывались, и первый приказ был «Alle Heraus» – «Все на выход!».
Чтобы люди поняли, чего от них хотят, немцы пускали в ход палки: удары обрушивались на одного, другого, третьего… Вагон был битком набит. Если в один день прибывало пять или шесть составов, высадка производилась в экстренном режиме: людей били, оскорбляли.
Но в обычных условиях они могли действовать иначе, могли проявить добродушие и юмор, сказав: «Добрый день, мадам, выходите, прошу вас».
Неужели?
Да, да. Или вот еще образец их остроумия: «Какое счастье, что вы приехали сюда. Извините за неудобство, сейчас мы все исправим…»
Абрахам Бомба
Попав в Треблинку, мы не могли понять, кто все эти люди с красными и синими повязками на рукавах: мы не знали о еврейских зондеркомандах…
Выскакивая из поезда, толкая и задевая друг друга, мы растворялись среди воплей и приказов охранников. Стоило людям сойти на перрон, как их делили на две колонны: мужчины направо, женщины налево. У нас даже не было времени оглядеться по сторонам: немцы чем ни попадя лупили по голове. Боль… дикая боль. Никто не знал, что происходит, невозможно было собраться с мыслями, вопли охраны сводили с ума – кроме них, мы ничего и не слышали.
Рихард Глацар
И вдруг началось: крики, приказы.
«На выход! Все на выход!»
Не просто крики, а какой-то гвалт, какофония!
«На выход, на выход, багаж оставить!»
В отчаянной давке мы выбрались из вагонов. Мы увидели людей с синими повязками на рукавах; некоторые были вооружены хлыстами. Мы заметили эсэсовцев: черные мундиры, зеленые мундиры… Мы превратились в толпу; толпа несла каждого из нас, не давала возможности сопротивляться: толпа должна была переместиться из одного места в другое. Я увидел, как другие начали раздеваться, и услышал: «Снять одежду!
На дезинфекцию!» И когда я, раздевшись, ждал своей участи, я заметил, что эсэсовцы отбирают некоторых из нас, отводят в сторону и приказывают одеться. Вдруг рядом появился эсэсовец, остановился передо мной, смерил меня презрительным взглядом и сказал: «Иди к остальным, живо, и одевайся. Ты будешь здесь работать и, если постараешься, можешь стать начальником бригады или капо».
Абрахам Бомба
Я уже разделся и голым стоял рядом с другими «пассажирами» своего поезда, как вдруг к нам подошел человек и сказал: «Вы… вы… и вы…» Мы вышли из строя, и он отвел нас в сторону. Некоторые в толпе понимали, что происходит, предчувствовали, что их не оставят в живых. Они пятились, отступали назад, отказывались идти дальше – они уже знали, куда их ведут, что находится за теми большими воротами…
Слезы, крики, вопли… То, что там происходило, не описать словами… Их мольбы и крики стояли у меня в ушах днем и ночью, не выходили из головы. Ночами я не мог заснуть до утра. Внезапно, как по команде, все стихло.
За воротами, за которыми исчезали люди, установилась тишина, как будто все живое там умерло.
Тогда нам сказали очистить рампу от одежды тех двух тысяч человек, которые тут только что стояли, – все унести, все убрать. Причем немедленно!
Немцы и другие – там еще были украинцы – начали бить нас и кричать, чтобы мы быстрее укладывали себе на спину тюки с одеждой, чтобы быстрее несли их на центральную площадь, где уже высилась огромная гора одежды, обуви и т. д.
В мгновение ока рампа стала голой, как будто там ничего не произошло. Как будто там никого не было. Ничего. Никого. Никогда. Не осталось ни единого следа пребывания там людей. Ни следа! Все исчезло, как по волшебству.
Рудольф Врба
Перед приездом каждого нового состава рампу убирали так, что комар носу не подточит. Не должно было остаться ни следа от предыдущего поезда. Ни следа.
Рихард Глацар
Нас отвели в барак. От него шло жуткое зловоние. Посредине – гигантская груда вещей, метра полтора в высоту: пожитки пассажиров, перемешанные в одну бесформенную массу. Все, что люди привезли с собой, – одежда, чемоданы и прочее в том же роде – свалено в одну кучу.
И сверху по этой куче как заведенные сновали люди… Они делали тюки и выносили их из барака. Меня прикомандировали к одному из них. На его нарукавнике виднелась надпись: «Начальник бригады». Он прокричал какой-то приказ, и я понял, что должен, как и другие, связывать вещи в тюки и относить в указанное место. Не прерывая работы, я спросил у него: «Что происходит? Где другие – те, что разделись?»
И он ответил: «Toït» – «Все погибли». Но я не понимал его. Я все еще не мог поверить. Он ответил на идише. Должен признаться, что тогда я в первый раз слышал речь на этом языке. Он произнес это слово не очень громко, и я увидел слезы в его глазах. Внезапно он стал кричать, поднял свой хлыст…
Я заметил краем глаза приближающегося эсэсовца. И я понял, что не должен больше задавать вопросов, а должен просто нести куда нужно мой тюк с одеждой.
Абрахам Бомба
С этого времени мы стали работать в лагере, который назывался Треблинка.
Но я все-таки не мог поверить в то, что произошло по другую сторону ворот, где люди как будто сгинули, растворились в тишине. Но скоро, порасспросив тех, кто начал работать там раньше нас, мы все поняли.
«Как! Вы еще не знаете? Их отравили газом, они все мертвы!»
Мы не могли произнести ни слова; мы будто окаменели. «Но где моя жена? Где ребенок?» «Какая жена? Какой ребенок? Никто не уцелел».
«Никто не уцелел!» Но как же они их убили? Как они убили газом столько человек одновременно?
У них был свой метод…
Рихард Глацар
Единственное, о чем я в тот момент думал, была судьба моего друга, Карела Унгера.
Он ехал в задней части поезда, в той части, которую отделили от поезда и оставили на станции. Мне был нужен кто-то. Рядом со мной. Вместе со мной. И тогда я его увидел. Он был во второй группе; ему тоже оставили жизнь. И он каким-то образом все узнал по дороге, он уже все знал… Он посмотрел на меня и сказал только: «Рихард! Мои отец и мать, мой брат…»
Он уже знал об их участи.
Через сколько времени после прибытия произошла эта встреча с Карелом?
Она произошла минут через двадцать после моего прибытия в Треблинку.
Потом я вышел из барака и в первый раз заметил огромную площадку…
Она называлась Сортировочной площадью – но об этом я узнал позже.
Площадка была завалена грудами всевозможных предметов.
Горам и одежды и обуви высотой в десять метров. Я подумал и сказал Карелу: «На нас обрушился жестокий ураган и унес в открытое море. Мы потерпели кораблекрушение. Но мы выжили. И сделать мы ничего пока не можем. Будем просто ждать новой волны, держаться на ней и ждать следующей… любой ценой оставаться на плаву. Вот и все».
Абрахам Бомба
Так прошел день: двадцать четыре часа без воды, без всего. Мы не могли ни пить, ни есть – в рот ничего не лезло, не было аппетита. При одной мысли о том, что всего лишь минуту, всего лишь час назад у вас была семья – жена, муж… и вдруг разом все исчезло… Нас поместили в особый барак. Я спал недалеко от прохода, и та, первая, ночь была для всех самой ужасной, потому что мы вспоминали погибших родных и все совместно пережитое: радость, счастье, рождение детей, свадьбы, все остальное…
И внезапно, в одну секунду оказались отрезанными от них – без всякой причины, ни за что. Вся наша вина состояла в том, что мы были евреями. Для большинства из нас это была бессонная ночь: мы пытались поговорить друг с другом, но это нам запретили. Охранник спал в том же бараке. Нельзя было ни общаться, ни обмениваться мыслями. В пять утра мы стали выходить из барака; когда произвели перекличку, выяснилось, что четверо или пятеро из нашей группы не пережили ту ночь.
Не знаю, как это произошло: должно быть, у них был с собой цианид или какой-нибудь другой яд, и они им отравились. Во всяком случае, двое из них были моими близкими друзьями. Они ничего не сказали; никто не знал, что у них с собой яд.
Рихард Глацар
Кое-где виднелись островки зелени. В остальном повсюду – песок. Ночью нас поместили в барак. Под ногами один песок. Просто песок. И мы, зайдя внутрь, просто повалились на землю. Буквально на месте. Сквозь сон я слышал, как кто-то из моих сокамерников пытается повеситься. Мы никак не прореагировали. Смерть стала чем-то почти обыденным. Ведь каждый из тех, за кем захлопывались ворота Треблинки, оказывался во власти Смерти, попадал в ее лапы, потому что никто и никогда не должен был выйти отсюда живым и рассказать миру правду.
* * *
Берлин.
Инге Дойчкрон; уроженка Берлина, в котором она оставалась всю войну (с февраля 1943 года – нелегально); сейчас живет в Израиле
