Выходит, не огнем станут очищать души несчастных, а поджариванием, как грешников в аду на сковородке! До каких же пределов может дойти злобство утонувших в нечести властолюбцев и сластолюбцев?!
Сейчас митрополит даст сигнал, и чернецы-косторовые подсунут факелы под ловко уложенные березовые поленья и специально подготовленную бересту, хотя дрова и облеплены мокрым снегом, но еще не успели освновательно промокнуть - вот-вот запылают костры. Митрополит, однако же, медлит, явно чего-то ожидая, поглядывает то и дело на Фроловские ворота.
Неурядица какая-то, похоже, вписалась в заранее определенный порядок.
И верно, лишь через некоторое время в воротах показалась стража, подгоняющая тычками под бок Некраса Руковова, окованного тяжелыми цепями. Тычки мало помогали: Некрас то и дело останавливался, и у стражников лопнуло терпение. Двое из них, вложив мечи в ножны, подхватили осужденного под руки и, двигаясь скорым шагом, поволокли его к Лобному месту. Когда Некраса втащили на помост, он безвольно плюхнулся на колени, хотел что-то сказать, видимо молить о пощаде, но крепкая ладонь палача зажала ему рот: палач хорошо знал свое дело, исполнял его ревностно и умело, без каких-либо подсказок.
На помост, кряхтя, поднялся по-бабьи толстомясый иеромонах и на удивление зычным баритоном возгласил:
- Собор святителей православной церкви постановил очистить души грешников-еретиков огнем за отступничество от заветов Господа Бога нашего и за святотатство. Аминь!
Иерархи достойно, а чернецы во всю мощь своих легких подхватили «Аминь!», и слово троекратно прокатилось над головами зрителей, молча взирающих на происходящее.
Переждав малость, иеромонах продолжил:
- За дьявольские речения, смущавшие православный люд Великого Новгорода, еретику Некрасу урезать язык здесь, на Лобном месте, а душу огнем очистить в самом Новгороде. Аминь!
Еще прокатывалось по площади троекратное «Аминь!», а палач, выхватив язык несчастного, отсек его ножом, и уже поднял высоко над головой окровавленный кулак с зажатым в нем отрезанным языком - пусть все любуются его чистой работой.
Площадь ахнула. Послышались громкие моления:
- Господи, прости и помилуй!
Некраса Руковова стражники стащили с помоста и поволокли на Казенный двор[44], а во след им полетел, подхлестывая людей, снежный заряд.
Новая задержка. Митрополит переждал, пока ветер с мокрым снегом не пронесся дальше, и, лишь когда небо утихомирилось, вознес к огрузлым тучами небесам крест, держа его в обеих руках, и возопил:
- Господи! Благослови свершить святое дело!
Десять епископов - каждый со служкой, который нес серебряное ведерко со святой водой и мочальной кистью, - подошли к назначенным им клеткам и принялись окроплять их, повторяя: «Господи, благослови и помилуй!» Окропляли старательно, торжествуя свою полную победу над теми, кто намеревался лишить их властного, безнадзорного и сытого житья.
Дождавшись, когда епископы закончат освящение клеток, митрополит резко опустил крест, и чернецы сразу же начали разжигать костры. Дрова разгорались медленно, постепенно накаляя железные полы клеток. Многие из обреченных начали уже приплясывать, взвизгивая все жалостней, только Иван Волк Курицын и архиепископ не двигались, стояли твердо, намертво вцепившись руками в прутья клеток.
Брат Кассиана, клетка которого была установлена слева от архиепископской, заскулил жалостно, но Кассиан попросил его отечески заботливым тоном:
- Терпи. Не давай повода торжествовать нехристям. И тут Иван Волк, напрягши до предела голос, заговорил с молчаливой толпой:
- Люди! Православные! Вы видите зло, творимое теми, кого вы считаете святителями! Не верьте им! Они погрязли в разврате! Они утонули в роскоши! Они забыли заповеди Иисуса Христа, прожигая жизнь свою в пьянке и прелюбодеяниях!
У клетки тут же оказался толстомясый иеромонах, закричал зычным голосом:
- Изыди! Сатана! Изыди!
- Ты сам есть сатана! Изыди ты! Гореть тебе вечным огнем в аду за то, что лебезишь перед иеромонахами, погрязшими в грехах смертных! Господь не простит вас всех до единого! В аду ваши места! В аду!
Иеромонах и чернецы прилагали все усилия, чтобы скорее раздуть костер, и он разгорелся живей, накаляя пол до красна. Князь Андрей не сводил глаз с Ивана Волка Курицына, ступни которого начали пузыриться и далее дымить.
«Сейчас взвоет от боли. Не железный же он!» Иван Волк молчал, сцепив зубы и мертвой хваткой сжимая могучими руками прутья клетки.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Ивану Васильевичу полегчало. К нему не только вернулась память, он даже начал вставать с постели, однако ни в какие державные дела не собирался вмешиваться, может быть, не имея на то силы, может, решив специально приглядеться, ловко ли будет управляться с делами наследник престола. Царь не интересовался тем, какие за время его беспамятства события произошли не только в мире, в стране, в Москве, но даже в Кремле, в его Государевом Дворе. С сыновьями, которые теперь часто встречались с отцом, в основном вел разговоры о прошлом, и князь Андрей, имевший большое желание спросить у отца, причастен ли тот к казням на Лобном месте, так и не смог решиться на это, для него ответ на этот вопрос остался тайной. И все же сыновей удивило, что отец их, хотя и хворый, но царь, отмахнулся будто от назойливой мухи от вести о предательстве Казани. Молвил лишь со вздохом: - Напрасно я не поступил с ней как с Великим Новгородом, - и добавил, оборотись к старшему сыну: - Тебе, Василий, исправлять мою оплошность.
Великую ошибку совершил царь Иван Васильевич, желавший, как обычно, решить большую проблему малой кровью, а теперь польется она полноводным весенним паводком.
Дважды ходил царь Иван Васильевич походами наказывать Казань за разбойные набеги на восточные русские княжества. Первый поход окончился незадачей, зато второй принес великий успех: Казань сдалась, признав себя подданной Российского государства. Тут бы и посадить у обузданных соседей, особенно в самой Казани, своего наместника с сильной ратью, но великий князь не пошел на столь решительные меры, опасаясь скорее всего возмущения Орды, Турции и Крыма, с которыми у него сложились добрые отношения. Особенно дружественными были отношения с крымским ханом - тот с большой пользой помогал ему противостоять Литве и Польше.
Объединенного удара Россия могла и не сдюжить.
Еще одна причина удержала великого князя Ивана Васильевича от решительного шага: дух казанцев. Княжество молодое, во главе его стояли все было потерявшие после изгнания из Орды Улу-Мухаммеда, но сумевшие ратной доблестью добиться величия и богатства - смирятся ли они с ролью подданных хотя и великой державы? Вряд ли! Полезность единения с могучим соседом должна утвердиться в их сознании, а на это нужно время, и не малое. Вот и решился Иван Васильевич (как стало ясно позднее - ошибочно) на так называемый промежуточный шаг. Казнив свергнутого хана Алегама и отправив его жену Нурсалтан в Вологду в заточение, он посадил на ханство Мухаммед-Амина[45], которому в свое время спас жизнь.
Многие годы Мухаммед-Амин, который царя Ивана Васильевича называл не иначе как своим отцом, держал клятву верности, урезонивая строптивцев, требующих отпадения от России и похода на ее земли. Но вот по просьбе Крымского хана царь отпустил ханшу Нурсалтан в Казань, и та в соответствии с шариатом стала женой Мухаммед-Амина. Льстивыми ласками она добилась безраздельного влияния на мужа и, горя желанием отомстить за смерь казненного первого страстно любимого мужа, исподволь подготовила властолюбивого Мухаммед-Амина к измене. Поняв, что только клятва быть верным слугой своего спасителя сдерживает мужа, принуждает его к смиренности, Нурсалтан обзавелась сторонниками, ненавидящими Россию и желающими разбогатеть грабежом, их общие усилия принесли свои плоды. Особенно же на казанского хана подействовало известие о том, что русский царь смертельно болен и дни его сочтены: ведь если не станет того, кому дана клятва, то нет и нарушения клятвы. Да и вообще для мусульманина клятва, данная гяурам[46], не стоит ломанного дерхема.
Мухаммед-Амин знал, что Иван Васильевич, безмерно веря ему, не держит в приграничных городах даже малых отрядов, имея в них лишь городовых стражников. Поэтому хан посчитал, что его неожиданный поход будет иметь безусловный успех, и он решился.
- Готовьте поход, - приказал Мухаммед-Амин своим темникам и нойонам. - Трех-четырех туменов хватит. Пойдем поздней осенью. Неожиданно.
- Не снестись ли с ногаями?
- Не помешает. Но от них должно быть не более двух туменов. Пусть не возомнят о важности своей роли.
