— Да-да…
— Первые три месяца Видкун только намекает, разжигает интерес, бросается подозрительными датами, рассказывает о поездках на пляж. Гессле делает вид, что не обращает внимания, обсуждает с Видкуном философию, выход за рамки добра и зла — у меня тут всё записано, — Йеспер похлопывает папкой по стеклянному кубу стола, — и наконец Хирда прорывает.
Йеспер щелкает выключателем, и в сердце проектора загорается маленькая лампочка.
— Должен предупредить, — бросает он взгляд в сторону Хана. — Те из нас, чья профессия не связана с канавами и пропавшими детьми, могут принять некоторые слова Видкуна очень близко к сердцу.
Тереш, который в это время клал в свой черный кофе шестую ложку сахара, отставляет чашку. После заметной для всех паузы он берет и без того острый, как игла, карандаш, сует его в точилку и крутит, горько улыбаясь.
— Приятель, когда же ты поймешь? Канавы и пропавшие дети — это и ваша тема.
— Окей, — вздыхает Йеспер. — Канавы и пропавшие дети. Это и моя тема. Хан?
— Канавы и пропавшие дети? — Тереш с неожиданным воодушевлением поднимает в воздух свою чашку кофе, тягучего от сахара, и ждет.
— Skål! — восклицает Хан.
— Skål, — поддерживает Йеспер и вместе с водой отхлебывает из стакана кусочек лайма. Задумавшись, он жует ломтик, морщась от кислого вкуса.
— Йеспер, а пленка?
— Ах да…
На белом полотне появляется сверхчеловек, насильник, растлитель несовершеннолетних, бывший член фашистской партии НФД «Хьельмда́лль» Видкун Хирд. Одна его рука прикована наручниками к стулу, другой он картинно подпирает щеку: философ будущего знает, что его снимают. Имея это в виду, он поднимает подбородок с нордическими бульдожьими брылями под определенным благородным углом и так поглядывает сверху вниз своими глубоко посаженными глазами. Его волосы аккуратно зачесаны набок по моде тридцатилетней давности; он сидит, закинув ногу на ногу. Можно точно сказать, что Видкун — человек тщеславный. Он отказался войти в историю в тюремном комбинезоне с цветовой маркировкой и беседует с Конрадом Гессле, будучи одет в униформу чернорубашечников. И это было только одним из его многочисленных условий.
— Иные люди родятся лишь после смерти, — произносит он на староардском диалекте. Устаревшие слова добавляют деревенского очарования разговору о тонких вопросах современности. Шестизначные часы на столе показывают, что идет третий час интервью от двенадцатого августа.
— Видкун, вы знаете, что я защитил магистерскую диссертацию по староардскому? Я мог бы принести вам литературы по этой теме.
— О, это было бы очень любезно, Конрад. Сами знаете, что я думаю о выборе книг в местной библиотеке. — Оба понимающе смеются.
— Арда — изначальный язык нашего племени, — продолжает Видкун категоричным тоном. — На нём говорили охотники на мамонтов, населявшие равнины Катлы тысячи лет назад. Арда имеет явные преимущества в выражении краеугольных понятий мудролюбия: преимущества, коих нет у материковых языков. Арда — наша природа, нынешний ваасский — портовый ублюдок. Материковый выродок, провонявший Граадом. Этот искаженный язык не способен выразить истину. Все предложения в этой нечистой каше в конечном счете обозначают лишь одно: смешение народов. В грядущем столетии наш род вернется к исконному наречию. И тогда для мудролюбия настанет новый век!
— Вы много об этом говорили. Я также прочел ваши заметки на эту тему. Всё это очень интересно, но вам не кажется, что ваш сложившийся образ подрывает более тонкие аспекты вашего учения?
— Что? — глаза Хирда вспыхивают. Глубокие складки на его щеках становятся длиннее, а губы презрительно выпячиваются.
Конрад делает вид, будто не замечает его возмущения, и продолжает:
— Я вижу логику в ваших рассуждениях. Но не кажется ли вам, что людям будет сложно поверить в их научную обоснованность, учитывая, что они принадлежат осужденному насильнику?
— Для нашего народа соитие — это нечто совершенно иное, чем то, чем нас кормит под видом романтики современная социал-порнографическая пропаганда. Вы это знаете, Конрад. Однажды, когда бесполая мораль материковых народов приведет их к вымиранию, вы поймете, о чём я говорю.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Давайте на минуту представим рядового гражданина…
— Рядовой гражданин отправляет свою дочь в одну школу с гойко и киптами, в эту расовую помойку, с самого детства. Рядовой гражданин отдает свое дитя на поругание этим рубероидам. Понятно, что может случиться, когда в такую школу попадают четыре девочки.
Конрад замечает, что за слова сорвались с губ философа, но не подает виду.
— Рядовой гражданин — это ваш потенциальный читатель. Рядовой гражданин выбирает, сработает ваше ви́дение или нет. Вы рассуждаете о национальном вопросе! Думаете, ни у кого не возникнет подозрений? Автор — фашист…
— Националист.
— …фашист и серийный насильник, приговоренный к пожизненному заключению в Кронштадте за по меньшей мере четыре убийства, а его книга — смесь историософии, евгеники и оправдания изнасилований!
— Всё это — история. История, Конрад. Вы умный человек, но гомосексуальная система образования вас испортила. Вы думаете, что историю вершат магистерские диссертации и, я не знаю…
— А что, по-вашему, ее вершит? — не отступает интервьюер. — Изнасилования?
Видкун выдергивает страницу из блокнота Гессле, прямо у него перед носом. В кадр врывается охранник в темно-синей форме и бьет соплеменника дубинкой по запястью. Хирд вскрикивает от боли, листок взлетает в воздух. Трехкратный номинант на премию Оскара Цорна, всемирно известный режиссер-документалист жестом останавливает охранника. Тот опускает дубинку, но остается на страже рядом с потирающим запястье заключенным.
— Ручку, — Видкун бросает сердитый взгляд в сторону Гессле.
Зажав письменный прибор в кулаке, заключенный торжествующе смотрит на охранника:
— Эй ты! Дай сюда мой листок.
Дубинка угрожающе поднимается в воздух, но тут Гессле вырывает новый лист и кладет его на стальной стол перед Хирдом.
— Теперь вы видите? Скрещивание. — Тщательно причесанные волосы Видкуна растрепались в схватке, перед глазами болтается одинокая светло-русая прядь. Прижав листок к столу запястьем, чтобы не скользил, Хирд пытается умостить на нём ручку; в его руке она выглядит острой и опасной. Наконец он теряет терпение: — Пожалуйста, освободите мне вторую руку. Я так не могу.
В ответ на просительный взгляд Гессле охранник снимает с пояса связку ключей. Теперь Хирд обращается напрямую к зрителю:
— Тысячи лет назад наши предки прибыли сюда, в земли на краю света. Они приехали на собачьих упряжках через бескрайнюю Серость. Лишь самые стойкие сохранили рассудок во время этого славного перехода. От слабых духом материковых особей они избавлялись, оставляя их Серости. Наши суровые предки без сомнений отделяли от стада тех, кто лишился разума. И в конце на землю Катлы ступили лишь дети Хо́кона и Гу́друн с чистой, неколебимой душой и несгибаемой волей. За полвека наши прародители истребили в Катле всех мамонтов. Они процветали. — Видкун Хирд торжествующе обводит пространство освобожденной рукой и начинает рисовать на листке крошечные точки.
— Это элементарный закон евгеники, Конрад, элементарный. Чем неблагоприятнее внешние условия, тем сильнее они понуждают человеческую особь к развитию. Эти заснеженные темные просторы… Человек не создан для жизни здесь. Уже для того, чтобы просто здесь выжить, нужно обладать чертами сверхчеловека.
Гессле внимательно слушает его, выжидающе подавшись вперед и заинтересованно кивая.
— Сверхчеловеческую сущность не ограничить рамками морали. Сверхчеловеческое начало — это мудрость плоти. Для него нет запретов, ему всё дозволено. Через кровь, во мраке ночи, из одной зимы в другую, передается оно между поколениями. В вас тоже есть черты сверхчеловека, Конрад.
Конрад кивает. Лицо Видкуна Хирда нездорово краснеет. Это что-то среднее между лихорадочным румянцем и аллергической сыпью.
