Под опадающими каштанами кричали дети, сбивая с веток большие, покрытые иглистой кожурой плоды. Девушки задорно улыбались офицерам. Из репродукторов лилась лихая мелодия украинской песни.
Дасько помрачнел ещё больше. Не в первый раз, — всегда было так, — зрелище чужой радости будило в нём злобу. Если смеялись, ему казалось, что смеются над ним — над его нескладной фигурой с длинными болтающимися руками, тупым шишковатым носом, узкими, всегда насторожёнными глазами. И тогда Дасько хотелось ударить того, кто смеётся, оскорбить его, увидеть, как вместо радости лицо человека исказит обида и боль.
Сейчас, шагая по залитым тёплым осенним солнцем улицам, Дасько думал о том, что если удастся дело, которому он решился служить, то в городе всё станет попрежнему. Эта челядь уйдет к себе на окраины, где ей и место, он — Дасько — будет опять разъезжать на удобной чёрной автомашине, его имя будет наводить на всех ужас, перед ним будут заискивать, как перед хозяином жизни.
Кундюк тоже погрузился в свои мысли — очень невесёлые, судя по тому, как он мрачно покачивал головой и ещё чаще, чем обычно, облизывал тонкие красные губы.
Так они миновали центр, спускаясь вниз, к Подзамчью.
— В одном вы ошиблись, — с тщательно скрытой насмешкой сказал Кундюк. — Я живу уже не на улице Льва. Вот мой дом, вернее дом, где я живу, — сказал он, вводя Дасько в грязноватый, выкрашенный масляной краской до высоты человеческого роста, вестибюль. Серый потолок с едва заметными от толстого слоя пыли следами росписи нависал над головой. Каменная лестница с железными перилами вела на второй этаж. В воздухе стоял тяжёлый, затхлый запах.
— Ну и ароматы у вас, — не утерпев, заметил Дасько.
— Мы с женой варим мыло и продаём на базаре, — виновато ответил Кундюк. — Не пойду же я работать на их завод, а как-то существовать надо?!
Дасько пожал плечами. Кундюк уже успел заметить, что это его любимый жест, по мере надобности выражавший все оттенки настроения — от гнева до весёлости, если только можно было представить Дасько весёлым.
На втором этаже они остановились. Куидюк прислушался, нет ли кого внизу, и медленно постучал три раза. Потом ещё дважды — быстро.
Ждать пришлось долго. Терпение Дасько истощалось, когда, наконец, в круглом дверном отверстии — «глазке» — поднялась заслонка и кто-то внимательно стал осматривать пришедших.
— Это я, Анеля, открой, — сказал Кундюк.
Загрохотал засов, щёлкнул дверной замок, за ним другой. Дверь чуть приоткрылась, сдерживаемая цепочкой.
— Ничего, ничего, — снова заговорил Кундюк. — Со мной гость.
Только после этих слов дверь отворилась окончательно. Как ни было темно в вестибюле, здесь, в передней квартиры Кундюка, оказалось ещё темнее. В первый момент Дасько не увидел ничего. Только когда глаза немного привыкли, он начал осматриваться.
Маленькая передняя создавала такое впечатление, будто сюда снесли из разных комнат мебель, свалили кое-как и оставили.
У стен, оставляя узкий проход, в который еле-еле мог протиснуться человек, стояло три шкафа. На одном из них лежал вверх ножками ломберный стол под красное дерево, с покоробившейся от сырости лакировкой. На другом шкафу хозяева поместили несколько рыжих чемоданов. Возле двери поблескивали тусклым золотом две большие рамы без картин. Всё это было старое, грязное, ветхое. На вещах — чемоданах, шкафах, рамах — лежал толстый слой пыли. Видно было, что этот хлам лежит здесь давно, им никто не пользуется.
Осмотрев переднюю, Дасько перевёл взгляд на хозяйку, женщину лет сорока пяти, старавшуюся казаться «дамой без возраста». Высокая, худая, она держалась прямо и чуть надменно, причём чувствовалось, что в случае надобности эта надменность может смениться самым откровенным подобострастием. Острые черты лица, мелкие зубы, длинный хрящеватый нос придавали Анеле сходство со злобным и пронырливым животным. Пёстрая повязка скрывала её грязноватые волосы. Одета жена Кундюка была в серое летнее пальто, перепоясанное тонким засаленным кожаным ремнём.
— Познакомься, Анеля, — сказал Кундюк. — Это господин Дасько с Волыни, мой старый знакомый. Он поживёт у нас немного.
Анеля бросила на Дасько недружелюбный взгляд и, не вымолвив ни слова, ушла в боковой коридорчик. За коридорчиком помещалась кухня — Дасько догадался об этом потому, что оттуда пахло газом и слышалось громыхание передвигаемых Анелей кастрюль.
— Однако бывшая пани Сзидзинская не из любезных, — криво усмехнувшись, сказал Дасько.
— Время сейчас, знаете какое, — извиняющимся тоном ответил Кундюк. — Каждого приходится бояться. К тому же она не знает, кто вы.
— А, кстати, как вам сообщили, что я приеду?
— Перед самой эвакуацией города ко мне явился человек и приказал каждое пятнадцатое число в продолжение двух лет быть в двадцать минут пятого на улице Елижбеты. Он мне и дал пароль.
— В продолжение двух лет! Как видите, я не заставил вас ждать так долго. Вы должны ценить мою вежливость и относиться ко мне хорошо.
В последних словах Дасько прозвучала открытая угроза. Хотя Кундюк понял и оценил эту угрозу, он сделал вид, что ничего не заметил и посчитал слова Дасько шуткой. Кундюк даже засмеялся. Смех у него был хриплый, невесёлый, короткий.
— Пройдёмте в столовую.
Эта комната была довольно светлой и широкой, но казалась тесной из-за большого количества мебели. В центре стоял накрытый кружевной скатертью овальный обеденный стол, на нём лежала большая раковина-пепельница и полинявший бархатный альбом для фотографий. Чуть ли не половину комнаты занимал широкий клеёнчатый диван со спинкой. Обивка дивана порвалась, из спинки вылезал волос и куски мочалки. Справа от дверей выстроилось несколько кресел, маленький круглый столик, опять-таки с бархатным альбомом, кушетка, покрытая небольшим ковриком украинской работы, вышитыми гарусом подушками, пыльными пуфиками. Впрочем, пыльными были не только пуфики. Когда уставший Дасько, не ожидая приглашения хозяина, опустился на заскрипевший диван, над ним поднялось целое облако пыли, такое густое, что Дасько чихнул.
Кундюк сел в кресло, вытянув свою длинную спину, положив длинные худые руки на колени, по привычке продолжая часто облизывать тонкие красные губы.
Дасько вынул папиросу и закурил. Синие кольца дыма потянулись вверх, цепляясь за стекляшки большой базарно-пёстрой люстры.
— Прежде всего давайте поговорим о том, где вы меня устроите, — сказал Дасько, ловко выпуская плотные кольца дыма. — Должен признаться, что люблю комфорт — это моя слабость, а у вас, кажется, не особенно...
Кундюк мысленно выругался. С каждым часом этот тип становился для него всё более ненавистным. Наглец, держится, как хозяин. Да, в сущности, он и есть хозяин Кундюка. Пора привыкнуть к такому обращению. Разве лучше вёл себя с Кундюком пан Матусяк-Зборовский из «двуйки»? А гестаповские шпики? Среди своих они были самой последней шушерой, а с Кундюком корчили из себя чуть ли не генералов. Вот и Дасько, явившийся неизвестно откуда, неизвестно, кто такой, хамит в доме Кундюка, И имеет на это право — право сильного. Захочет Дасько, и Кундюку придётся встретиться с вдовами тех, кого он послал на расстрел, смотреть в глаза выданных им и изувеченных в гестапо. Нет, что угодно, любое унижение, любая мерзость, только не это! Надо молчать и пусть Дасько делает, что хочет.
Кундюк глубоко вздохнул, облизал губы и, стараясь изобразить любезную улыбку, сказал:
— Мы вам отведём самую лучшую комнату, где раньше была гостиная.
— Там один выход или два?
— Два, два, — поспешно ответил Кундюк. — Прямо из гостиной можно попасть на кухню, а оттуда парадным ходом на улицу или чёрным — во двор. К нашему двору примыкает разбитый бомбой дом. Там очень легко скрыться.
— Это хорошо.
Оба замолчали. О чём им было ещё говорить?
Из кухни появилась Анеля. С плохо скрытым раздражением она ставила — швыряла — на стол приборы, хлеб, маслёнку, на дне которой осталось чуть-чуть масла.
— Где же ваши сыновья? — спросил Дасько.
— Я их отправил в деревню к родственникам.
— У вас есть родственники в селе? — оживился Дасько. — Как они живут?
— Плохо. В селе скоро будет колхоз. Тех, кто раньше считались первыми людьми, теперь и слушать не хотят. Зажиточному хозяину стало трудно.
— А ваши родственники из зажиточных? Куркули, как сейчас говорят? — съехидничал Дасько, пожимая плечами.
— Да, — хмуро мотнул головой Кундюк.
Остальная часть обеда прошла в молчании. Кундюк ел мало, облизывал свои тонкие губы, переглядывался с женой. Она молча катала по столу хлебные шарики. Один Дасько чувствовал себя неплохо. Он любил это ощущение — знать, что люди боятся тебя, зависят от тебя, хотя в душе их и клокочет ненависть.
