Он через совсем короткое время удивился, насколько тело его помнит напряженную работу, выполненную им больше двадцати лет назад, и как возвращается сила и резкость в руки и ноги. Тренироваться он предпочитал на улице – то на балконе своей квартиры, то в рощице на берегу Нидды – но, к его неудовольствию, он не мог скрыть от других занимавшихся на открытом воздухе, специфичность своих тренировок и скоро почувствовал, как на него обращают внимание соседи.
Известность не волновала его до сегодняшнего дня, теперь же она становилась серьезной помехой, также требовавшей какого-то решения. Неприятность могла произойти от произошедшего месяца три назад конфликта вокруг помещения, как раз под его квартирой, на первом этаже, двери из которой открывались прямо на лужайку перед домом.
Помещение, как выяснилось вскоре после переезда их, тогда еще с женой, из Кельна, использовалось для празднеств и обширно заполнялось по выходным, в том числе и в святое для немцев – воскресенье-Ruhetag – для музыки и приготовления восточной пищи со специфическими запахами лука.
Начиналось все, как правило, в два часа дня. Кквартира наполнялась скрипящими и раздирающими звуками двигаемой мебели. Когда однажды стало нестерпимым, он отправился вниз под предостережения жены о терпимости и вежливости.
На стук приоткрылась дверь, и молодой, толстоватый турок с наглой уверенностью сообщил, что это их privatgemieteter Raum, за который они заплатили и могут делать все, что угодно.
Он сделал ошибку, поинтересовавшись, имеет ли для них значение, что наверху живут люди. Ответ прозвучал убедительно: «Wenn da oben Deutsche gewohnt hätten, dann hätten wir sie zu uns einladen können». Последовала вторая ошибка – он вспылил: «Ok, soll ich dann die Polizei anrufen, oder?»
Ему все-таки не хватало навыка в ссорах на немецком. Из-за плеча его собеседника уже выглядывало несколько голов и одна произнесла «А…Рюсськи…» Все захохотали и дверь закрылась…
Он в некотором раздумье постоял и отправился наверх к себе. Жена до крайности возбудилась, пошла пятнами: «Ты ничего не сказал им лишнего? Это же турецкое быдло, на них жаловаться бесполезно…»
Внизу веселье пошло громче и скоро пол, казалось, стал двигаться от громкого однообразного ритма. Громче стали и голоса – из-под пола и снаружи, перед домом. Он вышел на балкон – на лужайке собралось несколько групп – парни, мужчины, женщины, все громко – по-турецки, по-немецки – переговаривались, курили…
Увидев его, снизу стали весело кричать. Лужайка заполнялась людьми, другие выглядывали из-под низа балкона, ржали весело. Он не уходил – наконец вышел и тот, кто встретил его в дверях, тоже оглядел его с ухмылкой.
Он снова вошел в комнату, взял фотоаппарат и вышел на балкон – тот все еще стоял, курил и громко разговаривал в группе парней. В нем легко заколотился, начался тот самый лихорадочный внутренний озноб, который всегда его сопровождал при начале операций.
Сейчас для него начиналась очередная «работа», казалось отставленная уже навсегда – он неторопливо навел фотоаппарат на группку людей и щелкнул. Внизу резко подняли головы и раздались угрожающие крики: «Эй. Рюсськи…»
На балкон залетел окурок. Жена выскочила на балкон, стала перекрикиваться. Захлопали открывавшиеся двери внизу, затем раздались уже визгливые женские крики… Визг жены перекрыл все: «ich ruf die Polizei…» Она всегда забывала отделяемую приставку при возбуждении…
Музыка внизу становилась все громче, перебивая разговор в квартире и заглушая телевизор. Жена то кричала ему: «Зачем ты вообще пошел к ним!?», то выскакивала на балкон, что-то там неслышное в гуле пыталась крикнуть, потом снова упрекала его: «Кто тебя просил с этим быдлом разговаривать!?»
Он ничего не отвечая, включил компьютер и скопировал фотографию с камеры – получилось не очень четко, но того самого, что был в дверях, удавалось распознать. Затем он вырезал на экране только интересовавшее его фрагмент с лицом и распечатал его. Удалил фотографии в фотокамере и удалил их с компьютера, как бы для себе самому объясняя, что при необходимости их можно восстановить. Музыка тем временем барабанила по полу и стенам…
Все заканчивается однажды, так закончилась в тот вечер, скорее ночью, и веселье, ставшее для него спусковым крючком возврата к прежнему, которое он стремился забыть. Внизу раздавался скрип, двери под балконом хлопали, перед домом громко и разноголосо шумели мужские и женские голоса. Он вышел снова на балкон, и снова раздался ливень выкриков и угроз, на которые он никак не реагировал.
Он искал лишь того, чью фотографию недавно сделал, и разыскал – турок угрожающе приглашал его к себе, в окружении приятелей, тоже недобро посматривавших наверх. Он не стал ничего отвечать, лишь заметил, в какую сторону направилась компания – к соседнему высотному…
Бабы еще долго не расходились, кудахтали, показывали вверх неприличные жесты, но вскоре разошлись и они… Отзвуки криков медленно растворялись в загустевшей мгле. Над домом распространилась, как после отрокотавшего камнепада, неустойчивая тишина звездной ночи…
Он вспомнил про валявшиеся по дороге в Беркерсхайм бетонные панели с торчавшей арматурой. Не откладывая, взял ножовку, бывшую среди прочих инструментов, спустился, неся рюкзак со спрятанной пилой, и быстро нашел эти плиты. Они были сложены в стороне от дороги, изрядно уже заросли и не были видны прохожему.
Вылезавшие из бетона прутья оказались как раз нужного размеры – двадцатка и подходящей длины. Противный звук пилы, казалось, распугивал все живое, к счастью, никто за этот час не помешал ему, а когда проезжал велосипедист, что было слышно издалека, он замирал за кустами. Наконец нужный кусок был отпилен. Он немного прошелся под темневшим уже быстро августовским небом и сосредоточенным вернулся к себе. К сожалению, дом были слишком проницаемым, звуки скрежетавшего о ребристую поверхность напильника нестерпимо отражались от поверхностей стен и о затачивании прута ночью не могло быть и речи. Теперь встала проблема, совершенно им непредвиденная – где заточить, чтобы не привлечь к себе внимания!? Впрочем, он тут же вспомнил обилие предложений по оказанию услуг, заполнявших добрую половину любого эмигрантского издания, будь то газета, глянцевый журнал или ставший более привычным сайт в интернете. Дома у него лежала целая кипа, складываемых журналов, в которых появлялись статьи, написанные женой, видно у издательств оставалась проблема со сбытом и они щедро высылали ей десяток экземпляров. Он пролистал первый вытащенный наугад из кучи журнал, нашел рубрику «Предлагаю услуги…» Попутно заметил объявления программистов, готовых установить интернет и провести любые настройки сети, подумал, что такие наверняка могут пригодиться… Вот и то, что искал: «Выполню качественно, быстро и недорого любые механические работы…«…Ага – «…звонить в любое время.» – посмотрел привычно на стену, где еще недавно висели часы, затем на мобильник – еще только десять восемнадцать – набрал номер. Ответили практически сразу, со второго гудка. Договорились, что всего за двадцать евро ему обточат болванку прута и даже смогут привезти ее на дом. От этой услуги он отказался, сошлись на том, что через час – а мастерская находилась в Борнхайме, недалеко от Заальбургерштрассе (он хорошо знал эти полюбившиеся ему места, недавно исходил их вдоль и поперек, рассчитывая со временем перебраться поближе к Остендепарку или на Панорамабад, с которого открывался вид на котловину Зеккенхайма) – он привезет заготовку и еще через час-полтора заберет ее. Он не хотел затягивать, тем более, что завтра был намечен визит в привокзальное интернет-кафе и требовалось уже точно определиться с маршрутом.
Зазвонил мобильник – он только взглянул на цифры номера и не стал отвечать – звонила жена, а с ней ему хотелось разговаривать меньше всего. Впрочем, все незавершенные отношения следовало для меньших хлопот, ввиду предстоявших ему дел, отрегулировать так, чтобы не возникло нежелательных сложностей, да и просто нужно избегать людей, которым известно слишком многое про него. Он никогда не рассказывал, даже его нынешней, непонятно как случившейся жене, ничего о своей жизни до Германии – не хотелось, во-первых, во-вторых, он всегда чувствовал инстинктивно угрозу от того, что раскроет постороннему свою душу.
Он давно заперся ото всех и рассматривал себя, как выполнявшую некоторые ограниченные функции машину, к которой обращались лишь, поскольку не могли найти ближе и дешевле чего-то подобного. Точно так же интуитивно он ощущал, что надобности в его используемых функциях отпадут – что и произошло – и он вынужден станет использовать силу, оставленную когда-то в резерве. Ему всегда было легче, когда он знал, что им руководят и для него всегда найдется задача, которую в состоянии мог выполнить только он, и он чувствовал свою неизношенность и скрытую, но, к сожалению, оказавшуюся ненужной, мощь… Тогда он сам поставил себе задачу, которую, как он был уверен, поставили бы ему и тогда, когда он был молод, быстр как молния, и не давал сбоев…
