– Значит, это ты так решила, да?
– Да.
– Мам, вот честно: может, тебе к врачу сходить, пусть он тебя посмотрит, потому что всё это как-то ужасно странно!
Шутка! Я улыбаюсь и подмигиваю, чтоб у мамы не оставалось сомнений, но она не улыбается в ответ. В последнее время она вообще мало улыбается, и это тоже своего рода знак.
Знак того, что ей совсем не весело, хоть она и делает вид, что всё отлично, – насвистывая, распаковывает коробки, готовит вкусную еду, вешает картины на стены, раскладывает везде свои книжки. В общем, отчаянно пытается сделать из этого пластикового стойла новую Мауляндию. Настоящая мамина радость – как свежее масло, но сейчас это совершенно точно маргарин: и вкус, и запах – всё ненастоящее. И если бы она так решила, потому что для нас это хорошо и правильно и по-другому никак нельзя, то была бы сейчас счастливой и весёлой. Или хотя бы не такой грустной. Я ж не дура! Мама, как обычно, просто старается всё сгладить, всё смягчить, но со мной это не пройдет!
Вдруг я замечаю: у мамы вздрагивает нижняя губа, она отводит взгляд, глядит в пол, а из-под ресниц вдруг вытекают крупные слёзы. Мама не устраивает Мява, мама просто плачет. Что-то я уже совсем ничего не понимаю!
– Как-то странно… – всхлипывает она, и я обнимаю её, прижимаю к себе изо всех сил. Мама прижимает меня к себе, тоже довольно крепко, и у меня выступают слёзы, я залезаю к ней на колени, цепляюсь за неё, как детёныш обезьянки, и говорю:
– Не волнуйся, мам, я всё улажу.
Глава 9
Птичий дождь
Коленки ходят туда-сюда, туда-сюда, как в танце, ехать довольно далеко – полтора часа, если поторопиться. А я не люблю спешить, когда катаюсь на велике. Но времени сейчас у меня мало, к ужину надо снова быть дома.
С Тем Человеком говорить не буду, потому что я с ним больше не разговариваю. Я поклялась. Когда мы упаковывали коробки, я встала перед ним и сказала:
– Слушай внимательно и запомни мой голос. Очень может быть, что ты его больше никогда не услышишь. У тебя вот прямо сейчас есть последний шанс всё спасти, а если ты этого не сделаешь – я тебе больше ни слова не скажу.
Он стоял, смотрел на меня влажными глазами и только головой покачал. Ничего не ответил, даже «нет» не сказал. Ну, тогда я повернулась и подхватила свои последние вещи. Никогда, никогда больше не скажу Тому Человеку ни единого слова, совершенно точно, ведь Маулина свои обещания всегда держит. Я еду не к Тому Человеку, а в Мауляндию: кто-то ведь должен заботиться о маущере, поливать маулиновые кусты и вообще присматривать за порядком – у принцесс (и маузидентов) тоже есть свои обязанности.
Мауляндия – настоящий рай. Солнышко светит, жуки жужжат, бутоны и почки разворачиваются, трава тянется вверх, кошки лениво потягиваются, мурчат и ловят жуков на лету, а я стою перед домом и смотрю наверх, на пятый этаж. Свет слепит глаза, я чихаю, и от этого – только от этого – на них наворачиваются слёзы. В Мауляндии чувствуешь себя как на каникулах, тут всё тёплое, мягкое и чудесное, одно только портит картину – то, что здешняя принцесса живёт в изгнании.
В саду стоят белый стол и стулья, на столе – одна-единственная пустая кофейная чашка, никто, конечно, ничего не поливал. Над нашим кухонным окном проносятся ласточки. Когда ласточки-родители подлетают к гнезду, оттуда раздаётся многоголосое попискивание, разинутые клювики требуют корма – вполне себе Мяв, но тихий, деликатный. Подбегаю к груше и вижу: маущера в полном порядке (недаром она спроектирована и построена профессионалом). Быстро залезаю внутрь, вдыхаю запах прохладной земли и сена, сворачиваюсь клубочком. Вот я и дома…
Когда я просыпаюсь и вылезаю наружу, день уже медленно клонится к вечеру, на небе обрывки серых облаков и красноватая пелена вокруг солнца. Мама наверняка уже готовит ужин. Но я встаю перед дверью дома и дышу. Вдох – выдох. Вдох – выдох. Велосипеда Того Человека не видно, наверно, его вообще нету дома. Звоню в звонок – в ответ тишина. Если он всё-таки откроет, я останусь здесь, внизу, а если спустится, я только посмотрю на него, а если что-нибудь скажет, я не стану отвечать, а если обнимет меня, я не буду обнимать его в ответ, буду стоять столбом, не шевельнусь, не шелохнусь.
Но никто не открывает, слышно только дребезжание старого звонка у нас в прихожей, оно разносится по всем четырём комнатам, отражается от старых окон и снова спускается ко мне, к двери подъезда, почти превратившись в давно забытое воспоминание. Снова жму на кнопку, вызваниваю коротенькую мелодию. Я – дирижёр, квартира – оркестр, а Мауляндия – публика.
Вдруг на четвёртом этаже распахивается окно, из него высовывается толстый сосед и орёт:
– Нет никого! Непонятно, что ли?
А то нет.
Я сажусь на скамейку в конце улицы. Надо мной почти сразу зажигается фонарь, хотя ещё рано, даже не начало смеркаться. С ветки над головой срывается ворона, потом ещё одна, и ещё. Как быстро, гладко и мягко пронзают они воздух, чёрные, решительные, большие и тяжёлые – словно пушечные ядра.
У Того Человека больше нет имени. Его теперь нельзя произносить, так же как имена самых ужасных злодеев в сказках. От него вянут цветы и спотыкаются ноги. Его страшно выговорить, не то оплавятся подошвы ботинок, треснут стёкла в очках, звери закричат пробирающим до костей криком и разбегутся кто куда. Произнесёшь это имя – лето превратится в зиму, губы потрескаются, и начнётся понос. Вот такое имя, думаю я.
Вороны расселись на верхушках деревьев вокруг детской площадки, и каркают, и каркают.
Карканье, мне кажется, это почти как Мяв, только на птичий лад. Я встаю, захожу на площадку, задираю голову и смотрю на чёрных птиц. Их много, тридцать или даже пятьдесят, и становится всё больше, они совещаются, а может, жалуются друг дружке неизвестно на что, кто знает.
Я просто стою, закрываю глаза, и на меня льётся дождь сильных птичьих голосов, это почти как гроза, звуки падают вниз, хлещут по площадке и по мне, я немножко развожу руки в стороны и наслаждаюсь. Вороньи голоса струятся по мне и гладят, как летний ливень, и от этих поглаживаний настроение чуточку улучшается.
Глава 10
Тайна на три минуты
За мной зашёл Пауль. Он стоит перед дверью, а за ним – прохладное утро, и даже его жёлто-солнечная улыбка не может эту прохладу прогнать. Ещё слишком рано, какао у меня не допито.
– Я пока не готова, – говорю.
Пауль чешет в затылке, волосы у него чёрные и короткие – как отзвук ночи ранним утром.
– Окей, – говорит он.
– Подождёшь? – спрашиваю я.
– Окей, – говорит Пауль.
– Заходи, Пауль, – зовёт мама. – Хочешь какао?
– Окей, – говорит Пауль. И делает шаг вверх по короткому пандусу, ведущему к нашей двери. Я шиплю:
– Ты не хочешь!
– Как это? – спрашивает Пауль.
– Так это, – говорю я. – Не хочешь, и всё. Туда никто заходить не хочет, даже на чуть-чуть, это не квартира, а кошмар какой-то. Кошмартира, в общем.
– Ничего, – говорит Пауль. – Мне хочется посмотреть, как там у вас, я же внутри никогда не был, только с улицы видел.
Пауль со счастливым видом сидит на кухне и вертит головой во все стороны, как взволнованная птичка. Мама ставит перед ним чашку с дымящимся какао и спрашивает:
– Хочешь перекусить чего-нибудь?
Пауль отпивает из чашки и улыбается – зубы жёлтые, верхняя губа коричневая. Мотает головой.
– Никогда такого не пил, – говорит он.
Мама смущённо хмыкает.
– Какао? – спрашиваю.
– Это какао? – удивляется Пауль.
– Это какао, – говорю я. – А вот всё, что ты раньше пил, – не какао.
Пауль кивает:
– Оке-е-ей…
– Знаешь что, Пауль, – говорю я, уже по дороге в школу, – мне тут как-то неуютно, я ведь родом из одного королевства, там я была принцесса, а теперь мы попали в эту пластиковую кошмартиру, и мне это совсем не нравится. Меня изгнали. Похитили, как зверя из его любимых джунглей – похитили и сдали в зоопарк. И потом, тут явно что-то не так. Что-то не сходится, и я должна выяснить что!
Пауль кивает, над верхней губой – коричневые усы от какао. Может, он их нарочно оставил. Раньше я тоже так делала, для надёжности. Если днём случится какая-нибудь пакость, можно быстро провести языком по верхней губе, и сразу вспомнишь о тёплой утренней чашке.
– Я начинаю расследование, – говорю я, – не потому, что всё это меня так уж интересует, на самом деле ни чуточки не интересует, но пока мы здесь, я буду расследовать и разбираться. Знаешь, я ведь сыщик, агент, детектив.
Пауль неопределённо мычит и облизывает губы.
– Какао было отличное, – говорит он. – Я, наверно, никогда ещё такого не пил, оно такое пряное.
– Да, – говорю я, – моя мама делает лучшее в мире какао. Думаю, это оттого, что ей каждый день приходится варить его бочками.
