Граждане судьи и все слушатели, я имею честь предстать перед судом не как преступник, а как христианин, исповедующий Имя Иисуса Христа пред людьми.
Я верю в Бога, это право дано мне самим Богом.
Это право дано мне и законами нашей страны Но законы эти попираются сегодня людьми, которые хотят уничтожить церковь.
Если закон об отделении церкви от государства остается в силе, то почему мы, христиане, не можем свободно, без вмешательства извне, проводить наши богослужения' Почему мы в нашей деятельности внутрицерковной жизни не можем решить вопроса свободных выборов на пост пресвитера или быть самому избранному на это служение? Вы меня сегодня судите, как пресвитера.
Мы не за тайное проведение богослужений, нет. Мы неоднократно обращались в органы власти с вопросом о регистрации, но ответа до сих пор нет. Поэтому мы выдуждены были собираться где придется и, в частности, в районе остановки «Привал», это далеко от дороги и от населенного пункта. Мы никак не могли нарушить там общественный порядок, там не перед кем его нарушать.
Но вы хотите, чтобы мы вообще не проводили наших богослужений. А мы этого сделать не можем.
По поводу 30 мая, в чем ныне обвиняют меня. Нам тогда не только мешали проводить богослужение, но и забрали нашего брата Кисина. Почему одного забрали? Надо было забрать всех. Все были на собрании, все молились, значит все одинаково «виновны», в том числе и я. Я тоже молился вместе со всеми. Поэтому мы и решили все пойти в отделение милиции, когда забрали одного брата. Мы руководствовались словами Иисуса Христа: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». Там мы и спели наш гимн. Я этого не отрицаю.
В обвинение мне ставится также происшествие 3 октября. В этот день у нас отмечался праздник жатвы, то есть день, в который мы, христиане, благодарим Бога за те плоды, которые произрастила земля. Но нам решили помешать и в этом служении. Приехавшие устроили шум, дикие крики, свои пения, включили громкоговорители. В такой обстановке мы не могли проводить служение и решили перейти в другое место. Мы встали и пошли с пением. Если бы нам не мешали проводить наше богослужение, то мы бы ушли оттуда так же незаметно, как и пришли.
Когда прибыл усиленный наряд милиции, они сделали свое дело, взяв некоторых наших друзей, в том числе и меня, за это я отсидел 15 суток.
Но главное, в чем вы меня хотите сегодня обвинить, это в распространении документов, изданных Советом Церквей. Но никто здесь не мог доказать это. Из показаний свидетелей видно, что я распространением литературы не занимался. То, что у меня при обыске была найдена литература, это не говорит о том, что я занимался ее распространением. Как верующий, я имею право читать и получать религиозную литературу. Литература Совета Церквей религиозная, есть среди документов Совета Церквей и информационные материалы по вопросам церковной жизни.
Вы меня упрекаете в неповиновении высшим властям. По гражданской линии я нигде и ни в чем не нарушал законов. Что же касается моей духовной жизни, то должно повиноваться больше Богу, нежели человеку.
Виновным я себя не признаю. У меня всё.
Защитительная речь брата Маховицкого неоднократно прерывалась судьей.
Затем было предоставлено Маховицкому последнее слово…
Последнее слово
Я еще раз благодарю Бога, что могу предстоять пред судом за Имя Его.
Судья: (прерывая): Мы не позволим вам говорить здесь проповедь.
Брат Маховицкий был лишен последнего слова, и суд удалился на совещание.
Последнее слово Вячеслава Черновола 15.8.196?
Суд над В. Черноволом состоялся во Львове. По статье 18У УК УССР (клевета на советский строй или советскую действительность) Черновол был приговорен к 3 годам лишения свободы.{ — Ред.}
Граждане судьи! Должен признаться, что как был я неисправимым оптимистом, так им, наверное, и помру. Сначала я слал в высокие инстанции заявления, наивно надеясь на какие-то положительные результаты. И даже совсем неожиданный результат — тюрьма — меня не до конца охладил. Остатки розового оптимизма у меня оставались еще сегодня утром, в начале судебного заседания. Очень уж очевидной казалась мне моя невиновность. Но постепенно в ходе судебного заседания мой розовый оптимизм начал перерастать в черный пессимизм. Я увидел явную предубежденность и понял, что остановить операцию и доказать, что я не верблюд, мне не удастся. Мое ходатайство о вызове свидетелей и включении документов отклонили без мотивированных объяснений; мои доказательства, высказанные в начале судебного заседания, оставили без обсуждения; существа дела старались не касаться, орудуя нешироким арсеналом ярлычных определений. Постепенно нагнеталась тяжелая атмосфера, — увенчавшаяся обвинительным словом прокурора Садовского, от которого я даже узнал такое, чего раньше не знал ни от следователя, ни из обвинительного заключения.
Оказывается, я еще и националист. Вот только бы уточнить — буржуазный или, может, социалистический? Я в своих заявлениях не касался национального вопроса. Такое заключение делается только на основании того, что я писал о нарушениях законности, допущенных на Украине. А если бы я жил в Тамбове и написал что-нибудь подобное — каким бы я националистом был, тамбовским? Львовские прокуроры не могут без того, чтобы к «делам» такого типа, как мое, не привязать национализма. Они, наверное, в каждом втором буржуазного националиста видят.
Прокурор цитирует часто цитируемые слова Ленина о «едином взаимодействии пролетариев великорусских и украинских». Но нельзя обходиться все время одной цитатой, нужно брать ленинскую национальную теорию в целом. Должен напомнить государственному обвинителю, что В. И. Ленин уже в советское время, когда существовал СССР, настойчиво подчеркивал, что местный национализм сам по себе не возникает, что он всегда бывает реакцией на великодержавный шовинизм, что лучший способ борьбы с национализмом — искоренять его первопричину — шовинизм. Эти ленинские указания отражались в решениях партийных съездов до самого начала тридцатых годов, когда Сталин окончательно стал проводить свою национальную политику.
Еще одно открытие сделал прокурор: оказывается, я пою с чужого голоса. Источником моих мыслей он делает какого-то американца Эвенштейна. Может, государственный обвинитель подскажет мне, где бы я мог почитать цитированного им Эвенштейна? Ведь у нас судят по 62 статье Уголовного кодекса (УССР) только за чтение таких книг, независимо от того, разделяю ли я их мнение. Никак не может представить себе государственный обвинитель, что можно без помощи эвенштейнов или кого-нибудь другого сформировать свои собственные мысли, собственные убеждения. Я, видите ли, виновен еще и в том, что мое сопроводительное письмо к П. Е. Шелесту передала радиостанция «Свобода» и напечатал журнал «Сучасшсть». И этот факт смакуется, хотя к сегодняшнему обвинению он не имеет ни малейшего отношения. Государственный обвинитель высказывает даже предположение, что, может, я лично передал эти материалы, а перевранные данные о моей личности, приведенные там, — всего лишь хитрый прием. На чем строятся эти предположения? Исключительно на желании нагнести обстановку в суде.
Прокурор тут вспоминал выступление Г. Е. Шелеста на XXIII съезде КПСС, в котором первый секретарь ЦК КПУ называл имена способной творческой молодежи. От этой молодежи государственный обвинитель меня отмежевывает. А известно ли уважаемому прокурору, что произведения названных Шелестом лиц, напечатанные и ненапечатанные, независимо от желания авторов также появляются в тех журналах и передаются теми радиостанциями? Но ведь их не судят за это и даже называют как лучших с трибуны партийного съезда.
В длинном и «пристрастном» слове прокурора мало чего-нибудь существенного, что требовало бы ответа. Ведь не назовешь же аргументами, например, выражения, не делающие чести юристу: «поднял исступленный шум», «распускает по свету божьему пасквили», «зубоскальство», «как пьяный хулиган» и т. п. Я не хочу оскорблять личность уважаемого прокурора, как он оскорбляет меня. Но все-таки должен выразить сожаление, что в свое время в одном из наших юридических вузов, немного обучаясь науке Демосфена, совсем не обращали внимания на формальную логику. Государственный обвинитель делает ту же логическую ошибку, что и в обвинительном заключении: частичное возводит в ранг всеобщего или вообще делает обобщающие выводы из ничего, из своих субъективных представлений. Прокурор несколько раз подчеркивает, что своими «клеветническими заявлениями я хотел повлиять и влиял на некоторые нестойкие группы населения». Но ведь следствие не установило ни одного факта распространения мною заявления «Горе от ума», кроме посылки его в официальные республиканские органы. Итак, по логике прокурора, «нестойкие группы населения» — это первый секретарь ЦК КПУ П. Е. Шелест, председатель КГБ при Совете Министров Никитченко и другие руководители республиканского ранга. Строить же обвинение на субъективных предположениях прокурора о моих намерениях — юридически жалкий прием.
