– Нэ агитируй, Заваров! На кухни я нэ иду, чемо карго мегобаро! [13] – чужевато бормотнул Вано.
– О! Ляпанул. Ни в какую гору не складёшь! Вот так все! Не хочешь – не иди. Но… Я тоже человек мало-маленький… Время обедать – у меня нетути обеда… А однех ранетых эскоко? Да что… Тебе печали… ни мой Бог… Два чумадана нескоро в себя впихнёшь. У тебя припасу до горла. Вдохват!
– Скажи, чито канкретни нада? – хмурится Вано.
– Капелюшку! – ликующе вскрикивает Заваров, довольный. – Раскомандировка такая… Всего на два-три часика… Притарань на лошадях пять бочек воды. А то как же готовить без воды?
– Будэт вада, – соглашается Вано и переносит чемоданы в тень от палатки.
– Вы уж, мамаша, – повинно заглядывает Заваров Жении в глаза, – сильно на меня не пообижайтесь. Нужда… Беда мир качает… Не бойтесь, это доточно… Не на век скраду я у Вас Вашего Ванюшку…
Передал Вано матери разговор с Заваровым. Приобнял её за плечи.
– Мама, не серчай. Мне надо отлучиться ненадолго.
– Какое серчанье! – отвечает мать и себе жмётся в тень от палатки, в прохладу.
7
Палатка, в тени от которой на воле дожидалась Жения возвращения сына, оказалась операционной.
Жения приникла к щёлке, может, от пули, и видит: двое в халатах, пожилой мужчина и девчушка, хлопочут над раненым. А раненый ох и долгий столбушка – на двух содвинутых операционных столах еле уместился.
– Водки пили много, Царенко? – утомлённо спрашивает девушка.
– Да было дело… Бабьи слёзки, крепляк… Не то что уважаю, но под момент не брезгую… Водочкой балуюсь… На спор могу за раз один принять на грудь целый бомбер… [14] Наш Генацвалик боевую не пьёт свою стограммушку-погремушку… Как дают, я в очередь за ним. Ему нальют, а я оприходую его стограмидзе… А так… До офицерского троеборья [15] сейчас не добежишь…
– Кто много пил, того наркоз плохо берёт, – жалуется девушка.
– Дак эт его дорогая печаль! – оживляется Царенко. – А мы вашему наркозу не обучены кланяться.
Девушка начинает давать наркоз.
Обычно на счёте десять-двадцать больной засыпает.
–… шестнадцать, семнадцать… – бормочет Царенко. – Восемнадцать, девятнадцать, два-а… два-а… а-а-а…
Протяжное, унылое а-а-а льётся, растекается по всей палатке.
Заело. Забуксовал Царенко. Как ни силится, не может выехать на двадцать и уже не пытается, сражённо пялясь на девчушку. Сронив головку на грудь, она заснула, тихонько, жалобно, с подвывом всхрапывая.
– Что ж вы хотите, – говорит изумлённому Царенке мужчина в халате, говорит, съезжая почти на шёпот, стараясь не разбудить девчонишку. – Пускай какую минутоньку заспит. Трое ж суток не ложилась. Всё шёл приём и обработка раненых. Как только и носят бедняжку ноги… Сама от этого наркоза первая и подалась в Сонькино. А у вас, гляжу, сна ни в одном глазу?
– Ни в одном, – прошептал и раненый.
– Нинушка-а, – ласково позвал мужчина в халате.
Нина пролупила глаза. Зарделась.
– Извините, Василий Иванович. Я, кажется…
Василий Иванович утвердительно покачал головой:
– Не кажется, а точно… Не спите. А то раненый убежит со стола.
– Глаза так и сплющиваются… В секунду как провалилась, – выговаривает себе Нина и снова подступается с наркозом.
Наконец Царенко засыпает.
Василий Иванович Кручинин, ведущий хирург, принимается вылавливать осколки из бедра. Да раненько.
Царенко очнулся, так дерганул ногой, хотя и был привязан, – столы под ним заходили ходуном.
– Вы что выкамариваете, коновалюки? По живому полосуете!.. А!.. Режьте, а штоб тя язвило, да быстрей лечите. Не собираюсь я у вас отлёживаться… Позавчера письмо явилось… Мать в Германию угнали… Мне есть за кого бежмя бежать в бой…
После операции Василий Иванович сказал Царенке:
– Смотри, резвач, какой ты разогромный, плотный – что поставь, что положи! – и как вёл себя. А она, – показал на Нину, – сухонькая, дробненькая, в меру не вошла, совсем пацанушка, а кровь-то тебе свою отдала она! И ты не первый, кому она отдаёт свою кровушку. Она каждые пятнадцать дней отдаёт по четверти литра. Сдала и никакого отдыха. После Победы отдохнём! И, между прочим, с перебитыми ногами лежала в своём же госпитале, на излечении сама была, а кровушку отдавала. Кровушка не ранена… Уже… Шестнадцать уже кило отдала… Вынесла травинушка эта, выхватила из боя четыреста пятьдесят молодцов. И четыреста пятидесятый – ты! Волоком еле дотащила. На плечики экий подарочек не взвалить… А знаешь ли ты, что ещё с полгода назад…
Василий Иванович бросил на Нину колючий взгляд и осёкся.
Нина умоляюще уставилась на него, жертвенно сложив беззащитные ладошки на груди. Ну про это-то к чему?
– Надо и про это, Нинушка! – твёрдо пристукнул он костью указательного пальца по краю стола. Крутнулся к больному. – А знаешь, почему эта девушка всегда поджимает губы и стесняется улыбаться? Отчего ещё с полгода тому назад похлёбочку она пила прямо из котелка, а хлебушко размачивала, как ветхая старушоночка? И это-то в двадцать три! Сейчас у неё все передние зубы вставные… А где свои? Может, скажешь, сластёна, с конфетками скушала? Скушала! – набавил он яду в голос. – Скушала под бомбёжкой!.. Переносили раненых по понтонному мосту.. . А бомбёжка… А гололёд… А дождина с крупой… Нинушка поскользнулась, раненый и ухни у неё с плеча в воду. Плавать сама не может… Умница, не растерялась. Хлоп на коленки, выловила за шинельный воротник… Тянет из воды, кричит со страху: "Ма-а-ама-а!" Тут ей и пуля в рот… Выбила зубы, выскочила из шеи… Снова госпиталь. Снова по-старому, без перерыва, сдаёт она кровь… Кровь у неё знатная… Первая группа… Взаменки любой годится…
Царенко притих, сник и как-то жалко заморгал, стыдясь смотреть прямо в глаза и Василию Ивановичу, и Нине.
Василий Иванович помолчал и продолжал уже ровней, мягче:
– Недалече ушагала от детства наша Нинушка, а уже вдова. Погиб муж. Добровольно пошла сама на фронт. На бабушку спокинула сынишку… Нинушка – само милосердие… Это редкий случай, когда в фамилии – высокая суть человека. Это от самого Бога такая у неё фамилия. Милых! Нина Милых! Медицинская сестра… Это я тебе, Царенко, про сестричку рассказал. Про твоего одного коновала , как ты изволишь нас навеличивать. А разве нечего рассказать про другого? Про старого? Разве мне нечего про себя рассказать? Да не стану… Вот лучше полюбуйся, – Василий Иванович поднёс к Царенке горку осколков в лотке. – Вот что добыли из тебя коновалюки … Этого твоего металлолома хватит хорошему мартену на сутки… Ну что ж, мартенам тоже надо работать. Живи и ты, друже… Будешь долго жить. Коновалы честно свою работу сделали…
– Простите, – простонал Царенко с близкой слезой в голосе.
Василий Иванович и Нина еле уложили Царенку на носилки и, трудно подняв его на носилках, шатаясь, побрели из операционной.
Со смятенным чувством отпала Жения от щёлки. Ничегошеньки из русского разговора не поняла!
"Совсем из тетёрок тетёрка! – ругнула себя. – Как же я буду среди русских? Хорошо, что есть Вано. Вано знает всё! С Морозовым говорил! С Селецким! Всё понимают у него! Всё понимает сам!.. Скоро явится… А так, без Вано, хоть лазаря, девка, пой…"
Василий Иванович и Нина, пригибаясь под тяжестью, с прибежкой пронесли Царенку в соседнюю, широкую и длинную, палатку, служившую санбатом.
Назад они шли медленно, без аппетита, всем своим видом показывая, что они заслужили право больше не торопиться сегодня. И вот они не спешат, идут враскачку, с наслаждением, как бы смакуя каждый свой вольный шаг по земле.
Трое суток не отпускала их беда от операционного стола. И – сделана последняя операция. Операционный конвейер остановился. Некого пока оперировать. Выскочило свободное оконце. Спешить не к кому…
Василий Иванович щурится на солнце. Солнце пригревает. Василий Иванович ликующе делает для себя открытие:
– Нинушка, оказывается, сейчас день. Солнце! А как шли с Царенкой туда, мне мерещилась ночь. Ясная, лунная… До чего укататься… Непостижи…
Василий Иванович недоговаривает. Замолкает с открытым ртом: на носилках осторожно проносили кого-то в операционную.
Через минуту Нина подошла к Жении. Помогая себе жестами, Нина попросила её отойти от операционной.
Жения в недоумении. Как это уйти? Меня здесь оставил ждать сам Вано! Я здесь и буду его ждать. Иначе мы вовсе ещё разминёмся.
– Да поймите, – уговаривает девушка, – здесь очень опасно. Вы представить себе даже не можете… Момент страшный. Доставили человека – в ноге неразорвавшаяся мина! Пятидесятимиллиметровка. Чуть шевельнётся – мина вздрагивает. То и жди – рванёт! Вот смотрите, смотрите, – показывает на торопливо выходивших из операционной двоих, что принесли раненого. – Смотрите, как угорело, во весь мах улепётывают. А ведь они чё-нить да смыслят. Один из них сапёр… Давайте! – строже настаивает Нина. -Берите чемоданы и во-он туда. К санбату.
