Да кто ж это причитает? Кто?
Нина продирается сквозь чёрную тесноту и видит Андрея, мужа. Старый, седой.
"Откуда тут взяться Андрею? Андрей погиб в самой завязи войны. Погиб молодым. Не может он быть здесь…"
Рядом с Андреем причетчица.
Но лица её Нина не видит. Закрыто чёрным платком ближней старухи.
Вдавливается плечом Нина чуть вбок. Теперь ясно видит: у причетчицы её, Нинино, лицо! Тоже старое, тяжёлое, смурое.
Нина обмерла. Андрей и она, белые старики, плачут над Ваняточкой в гробике.
Надсадно завыла Нина по-бабьи, на полный крик.
Растолкала её Жения.
Не переставая плакать, выбежала Нина из землянки.
На дворе зачинался пасмурный день.
Прячась от редкого постороннего глаза, Нина достала из нагрудного кармана гимнастёрки сынову карточку, уткнулась в неё лицом и ничком припала к земле.
Ударившие во сне слёзы не кончались, не выкипали. Всё лились, всё жгли и в яви уже…
Встали в памяти, навалились проводы.
Провожали полрайона. Целый состав. Целый состав под завязку забит. Шёл прямушкой на фронт.
У Нины была броня. Может, и по сегодня хлопотала б в своей сельской больничке. Может быть, но… Пал Андрей. И что же, от их семьи никого теперь на фронте? Что же, фронт их больше никак не касается? Неужели ни одно плечо Милых не подопрёт русский фронт?
Жаль, Ванятка мал. На пятый годок только полез…
Постой, а что Ванятка? С бабушкой не проживёт?
Сдала Нина свою броню, добровольцем записалась на фронт.
Отправка…
Был на станции митинг…
Садиться в вагон – Ванюшку от себя не отлепить. Заревел – душу выворачивает.
– Я с тобой, мамка! С тобой!..
Подал скорбный голос станционный колокол.
Выдохнул паровоз смертно белое облако.
Кое-как отодрала Нина в слезах Ванюшку от себя, сунула матери:
– Держи!
А сама – к поплывшей медленно подножке головного вагона.
Зажала бабака Ванятку меж коленками. Да не удержала.
Выюжил налимом и в заполошных слезах – к паровозу. Пропал в паровозных парах, обогнал пары и хлоп на рельс поперечной веточкой.
Станция так и оделась холодом. Застыла.
Стал убранный флагами паровоз.
Уже у самых колёс подняли мальчика, передали бабке.
Поезд снова тронулся.
И мальчик снова вырвался.
И когда уже в третий раз стал поезд, сам военный комиссар района пробился сквозь провожавших, поднял мальчика с рельса.
– Ну, ты что, сынок? – жалконько спрашивает. А сам головой дёрг, дёрг. Гонит фуражку на самые глаза.
– Хочу с мамкой, – тычет плачущий Ванюшка в Нину, прилипла ни жива ни мертва на траурно ползущей подножке.
Комиссар увидел Нину – молча слезой слезу погоняла.
И сказал комиссар:
– Мамка у тебя хорошая. Добровольно идёт!
– Я тоже хочу к мамке добровольно…
– Сейчас нельзя. Потерпи три дня. Я возьму своего сына. Он у меня такой же, как и ты… Вместе поедем, будем там гулять… Не плачь… Ну, не роси… Потерпи три дня. Ты ж уже во-он какой взрослюка мужчина!
Ванятка с недоверием смотрит на красивого комиссара и затихает.
9
Заступил на землю новый день, и поднёс новый день расставанье.
Морозов сказал, можно матери побыть одни сутки.
Сутки слились. Время прощаться.
Вано вывел мать на геленджикский большак.
Только тут до Вано дошло.
– Мама! Никуда ты одна не пойдёшь!
Жения удивилась:
– Почему?
– Да как же ты одна пойдёшь через линию фронта?
Жения рассмеялась.
– Сюда прошла, а уж назад… Каюсь… Сюда шла, боялась. А ну нарвусь на каких нечистох, отымут сыночковы гостинцы. А чего сейчас бояться с пустыми чемоданиками? Да сорок воров не смогут обокрасть одного голодранца!
– Да не про мазуриков я! – нетерпеливо отмахнулся Вано. – Я про фрицев. Дорогу на Геленджик не немцы ли контролируют?
– Ну и пускай себе контролируют. Я им не помешаю… Я сюда шла. Контролировали? Вроде контролировали. Я и не знала про их контроль… Но я живая? Как видишь… Сейчас я догадываюсь, почему они меня не заметили. Я сама во всём в чёрном. Мелкорослая. Чемоданы чёрные. Издали глянь – чемоданы пошли. Меня ж за чемоданами совсем не видать! А глянь совсем издалека – черный комок. Чёрный камень для немца твоя мать с чемоданами. Не больше. А мало в горах камней? Ко всему приглядываться, когда немцу и воевать? Для надёжности можно положить в чемоданы по железному листу. Защита! Пускай стреляют, если охота…
Вано несогласно дерганул головой.
– О мама!.. Мышь рыла, рыла – до кошки дорылась! Смотри. Одну не пущу. Провожу за линию… Только надо отпроситься.
Беспокойство вздрогнуло, качнулось в Жениных глазах.
– Никаких проводин. Со мной ничего не случится! Я мать. Заговорённая! А ты, сынок, не ходи… У тебя дела свои… Чего со мной прохлаждаться?
– Я сказал, одну не пущу. Я вбыструю… Стриженая девка не успеет расчесаться.
Вано уёрзнул и, действительно, скоро вернулся.
Радостный.
Мать расстроилась. Уныло спросила:
– Что? Отпустили?
– Неа!
– А чего сияешь?
– Потому что не отпустили!
Жения довольна. Ну и отлично!
Но из вежливости спрашивает на всякий случай:
– Ты был у плохого начальника? У Селецкого?
– Нет, я был как раз у Морозова. А Морозов тебе глянулся. Морозов как раз и не отпустил. Как гаркнет: что это ещё за променаж на линии фронта?! Сам, говорит, лезешь дуриком под пули, ещё и мать родную за собой тянешь? Пока, говорит, не очистим полностью дорогу, мать из части ни ногой! Это ж мать! Не щепка!
От изумления у Жении замутилось в голове.
Каждый день видеть сына!
Дороже подарка судьба не подносила ей.
Сидеть без дела Жения не могла и не собиралась.
Про это она и доложи Вано, едва занесли они пустые чемоданы назад в землянку.
– Ну-у… Чего-чего, а рук у нас кругом нехват. Возьми санбат – прорыв. Доктор с медсестрой нянчат на носилках раненых… Некому за ранеными смотреть… Возьми кухню – опять прорыв. А кухня штука повышенного внимания. Будешь лучше кормить, быстрей поднимутся раненые. Сильней будем трясти фашистскую гаду… На кухне тебе привычней. Сосватаю-ка я тебя генерал-повару Заварову…
Картинка выскочила занимательная.
Жения не знала русского. Заваров ни слова не знал по-грузински. Как же работать вместе?
Загоревала Жения, затосковал Заваров.
Помощнице, конечно, он рад.
Да по-каковски толковать с ней?
– Я вот тоже про то же, – вздохнул Заваров. – В рай подняться – лестница коротковата… Что ж мы, вот так и будем, Генацвалечка, сидеть друг против дружки немыми чурками с глазками? А я считаю, учение спины не горбит. Поучись, сударушка…
И наладился Заваров натаскивать Жению.
Схватил ведро. Затряс над головой:
– Ведро! Ведро-о!.. Повторя-яй! Ве-едро-о-о!..
Осердилась Жения. И чего мужик блажит?
Заваров подпустил ласки в голос:
– Ты, Генацвалечка, не отквашивай губочки по пустякам, не мокни, как говорил у меня дед, малой водой. А подучись, милоха, сперва… Так мы на чём? На ведре остановились?
Податливая Жения весело махнула рукой и несмело, конфузливо по слогам потянула следом за Заваровым.
Раз двадцать прогремел Заваров про то ведро. А на двадцать первом уже и Жения твёрдо отрезала: "Ведро!" – и отдохнула…
Потом тыкал он в ближние предметы, по нескольку раз называл каждый. И Жения добросовестно повторяла за ним.
На кухне уже ничего не осталось, что бы они не прошли.
Заваров мельком стрельнул на стенные часы и вытаращил глаза, как зарезанный бугай:
– Э-э-э!.. На носу обед, а у нас кроме лекций ни шиша!
– Шиш – эта чито? – полюбопытствовала Жения.
– Что, что!.. Ликбез, сударушка, прикрывается! Распечатаем-ка дело… Вскорую чисть картохи. А мясом я займусь.
Он вложил ей в руку нож, картофелину. Знаками показал: чисть, ну чисть!
Жения послушно сняла с картофелины одну тоненькую, живописную завитушку.
– На перви, – выставила указательный палец, – чито будэт?
Заваров молча поднёс к ней полную кастрюлю прокислых вчерашних щей.
Жения страдальчески поморщилась.
Осудительно покосилась на Заварова.
– А я бы на твоём месте не фыркал! – вскозырился Заваров. – Щи, они и есть щи. Русский из-за стола встанет без щей – голодный!
Заваров стушевался.
У него-то и со щами встаёт голодный.
Сам он к своим щам не притрагивается.
Скинул он на полтона.
– Чего… Щи – фирменное блюдо, – заоправдывался. – Как могу… Война… Здесь не ресторан "Националь"… Не до деликатесовщины… А окормлять народушко надо! Оне каждый день половину не съедают. А я каждый день варю по норме. Не свари – начальство в одно место целую перчину воткнё. А так… Норма есть! А что не едят, так это, извиняюсь, ихняя мировая скорбь… Перед ихними капризами мы шапчонку не ломаем. Хотя… по чести… Тоскли-ивенькие у меня щи…
Заваров обругал себя мямлей. Встрепенулся. Налёг голосом:
– Хватит антимоний! Ну да чисть картохи! Даём пролетарские щи!
Жения медленно, вызывающе провела перед ним из стороны в сторону ножом:
