Sunt aliquid manes
Из Проперция
Маны не ноль; смерть щадит кое-что.Бледно-больной призрак-беглецперехитрит крематорскую печь.
Вот что я видел:ко мне на кроватьЦинтия прилегла —Цинтию похоронили на днях за оживленным шоссе.
Я думал о похоронах подруги,я засыпал,я жалел, что настала зима в стране постели моей.
Те же волосы, с какими ушла,те же глаза; платье прожжено на боку;огонь объел любимое кольцо с бериллом;жидкостью Леты трачено лицо.
Вздохнула, заговорила,ломая слабые руки:
«Сволочь ты... жалко ту, кто тебе поверит.
Быстро же ты уснул.Быстро же ты забылномера в Субурском квартале,мой подоконник забыл:подоконник веревкой истерт.По этой, помнишь, веревкея съезжала тебе на плечи.
Помнишь, гостил наш романна обочинах, в парках.Клетки грудные сплетя,мы грели дорогу сквозь плащ.
Клятвам безмолвным хана:сырой невнимательный норднаше вранье разорвал.
Я закрывала глаза:никто мне очей не окликнул.Раздайся твое погоди,я бы помедлила день.
Ладно.Но разве потомвидел кто, что ты скорчен от горя?Что сыра от теплых от слезтраурная пола?Лень было загород?Так приказал бы потишемой тащить катафалк.Вот чего даже не смог:грошовых купить гиацинтов,кинуть ко мне на золу.
Лакею — лицо подпали!Кухарке — утюг на живот!Поздно я поняла, что вино бледно-мутно от яда.Утюг раскали добела —расколется хитрая Нома,про гнусную химию скажет.
А нынешняя твоя:только что за грошидавала ночные урокианатомии собственной — нынчезолотой бахромой балахона штрихует себе тротуар.
Горничная сболтнет, что я-то была покрасивей,или сходит ко мнена могилу, положит букет —за волосы к потолку,и секут — молодую, старуху.
Ладно, хоть ты заслужил, больше не буду ругать.Все-таки долго царицейя была в стране твоих книг.
Песней Рока клянусь, у которой не сменишь мотива!Пусть облает меня наш загробный трехглавый урод,пусть гадюка засвищет над косточками над моими,если сейчас я вру:я любила только тебя.
Послушай: там сделано так:мерзкая наша река поделена пополам:берег гулящих один, у честных — берег другой,и на лодках катают — на разных.В одной — Клитеместра-дряньи эта, которая с Крита,с дощатой куклой коровы.
Так вот: я в лодке другой — для честных.Теперь ты мне веришь?А лодка в гирляндах, в цветах.
Там блаженная гладит прохлада,Елисейские гладит розы.
Нас там много, мы не скучаем:танцуем в тюрбанах, трещотки, смычки.
Знаешь, я познакомилась с Андромедой и Гиперместрой,они ведь с мужьями по совести жили.Рассказывают про себя.
Андромеда, бедная, говорит:видите синяки на руках?Это от маминых наручников.А скала была прямо лед.
А Гиперместра говорит:сестры ужас на что решились,а у меня духу не хватило —не могу, и всё.
Так мы и лечимпосмертным плачемприжизненную любовь.А я молчу о твоих изменах.
Скоро пора уходить. Вот тебе порученья,если ты не совсем от новой своей ошалел.
Первое: обеспечь мою дряхлую сводню(она, между прочим, моглатебя разорить — пожалела).
Дальше: пусть этой твоеймоя фаворитка не держитзеркала, чтоб не пришлосьахать: как хороша!
Главное: те, что мне,ты стихи уничтожь:хватит мной щеголять.
И наконец:на кладбище, где Анио волнойдеревьям ветви моет, где светласлоновья кость в часовне Геркулеса
(да, прежде выполи плющ:скрученной, жесткой лозойон связал мои нежные кости)
— итак, ты на надгробьи выбей надпись,достойную, но краткую — такую,чтобы с шоссе ездок успел прочесть:
Цинтии златойздесь схоронен прах,Анио-река,у тебя в гостях.
И не смейся над сном,с того света сквозь честную дверь прилетевшим.Сон, который сквозь честную, точен.
Ночью мы бродим кто где,ночью — отпуск теням-арестанткам,даже трехглавый урод спущен с загробной цепи.А рассветет — и пораобратно к летейским болотам.Такой распорядок у нас.
И паромщик сверяет по спискупоголовье лодки своей.
Будь покуда чей хочешь: скоро достанешься мне,только мне. И тогдатесно кости с костями сплетем».
После этих обид и упрековсквозь объятья моивырвалась тень.
Стихи 1994–1999 гг.
Генрих и Семен
ГенрихТы плачешь?
Семен Просто так.
Генрих Случилось что-то?
СеменТак, ничего.
Генрих Не мучь меня, скажи.
СеменЯ не хотел — мне страшно захотелосьстать коммунистом. Это как болезнь —сильней меня.
Генрих Так, может быть, пройдет?Болезнь сдается, если мы приказыее не выполняем и о нейникто не знает, кроме нас самих.
СеменЯ подал заявленье о приеме.
ГенрихТогда прощай.
Семен Нет, Генрих, погоди.Ты смотришь так, как будто обвиняешьменя в предательстве. Но разве в прошломгоду меня не отпустили выиз нашего отряда? Я считал,что я вполне свободен.
Генрих Ты свободен.Но у меня есть сердце, и ононадеялось, пусть вопреки рассудку,что ты, Семен, вернешься к нам, а тыизбрал иное.
Семен Выслушай меня.Так получилось. Я ходил в райкомбез всякой цели — просто отдохнуть,послушать то доклад, то сообщенье,в которых столько ясности и правды,не сознавая, что в моей душедавно уже творится. Секретарьрайкома проницателен, как всякий,кто никого не любит. Он заметил,что я не пропускаю выступленийпропагандистов; что дрожит мой голос,когда докладчику я задаювопросы. И сегодня он прочелто на моем лице, что утаитьне мог я, раз не ведал, что со мной.И он спросил, хочу ли я вступитьв ряды, в шеренги — знаешь сам.
ГенрихИ ты?
Семен Ответил да и подал заявленье.
ГенрихЧто ж, этим да со мною ты навекипрощался и прекрасно это знал.Могу ли я, нацист, антисемит,тебя, как прежде, видеть каждый деньи помнить, что у сердца ты хранишьжидомасонский партбилет? Прощай.Не плачь, Семен, ты выбрал сам разлуку.
СеменМне отказали, Генрих.
Генрих Отказали?
СеменДа, отказали, и надежды нет.
ГенрихВыходит, большевицкий секретарьдал волю проницательности, толькочтоб щегольнуть уменьем разбиратьсяне в классовых одних конфликтах, но ив сердцах людей? Завидное уменье!Тщеславие, достойное марксиста!
СеменОн не тщеславен, он правдив. Но мне —мне плохо, Генрих. И сейчас впервыея понимаю, сколько вынес ты,полжизни умолявший о приемев число борцов за чистоту славянскойи просто русской крови. Пусть тебяне принимали, ты не перестални верить в идеалы высшей расы,ни, главное, содействовать партийнойорганизации. Ты лучше всехмое утешишь горе.
Генрих Стой, Семен!Ты говоришь не принимали, будтопод вечной резолюцией с отказомстояла подпись не твоя, а чья-точужая! Будто встретив не тебяво френче черном с вышитым орлом,я раз и навсегда поклялся жизньборьбе с евреями отдать! А тыменя в архивы только посылал,хвалил мой ум, но формы так и не дал.Ты запер от меня волшебный мир,где льется кровь, витрины бьют и крикиагонии и торжества слышны!Я и не говорю про детский сад.
СеменПро «Юную славянку»?
Генрих Про нее.Когда в отряде приняли решеньеночами строить садик judenfrei,я так хотел в бригаду записаться,а ты сказал, что из меня строительтакой же, как боец.
Семен Зато сейчасты самый там любимый воспитатель.
ГенрихНо всякий раз, когда туда вхожу,мне чудится, встречаю укоризнув глазах детей и слышу тихий шепот:не он, не он построил эти стены,и ради нас не он не спал ночей.
СеменЯ думал, Генрих, ты великодушней.Когда я разуверился в нацизмеи бросил наш отряд, ты мне сказал,что на меня не держишь зла. А позжеты согласился видеться со мной,хотя я в штатском и постыл мне китель,владеющий твоим воображеньем.Простив однажды, навсегда простить —не в этом ли достоинство партийца?
ГенрихЛегко сказать прощаю. Как забыть,что и светловолосые малютки,и кровь, за них пролитая, и пламя,сжигающее пыльные страницы, —всё, всё, что стоит жизни и восторга,сошлось в твоих глазах, Семен, в твоихгубах, произносивших отказать!А голос занимающих твой пост,хоть скажет да, всё будет как-то пресен.
СеменМои глаза и голос — как у всех,кто отвечает за прием в отряд.И ждут тебя полуночные стройки,погромы, схватки: дети — всюду дети,кровь — вечно кровь, огонь — всегда огонь.Перед тобою — жизнь. А я один.
ГенрихВсю жизнь отряда ты унес с собой.Вот и надежду отнял. Но вернемсяк тебе. Сейчас один — и вдруг звонят,и голос в трубке говорит: ты принят.Я много лет такого ждал звонкаи знаю: ожиданье пуще членствапривязывает к партии. Ты будешьрыдать при виде здания райкомаи даже поворота к переулку,ведущему туда, но посещатьоткрытые собранья парт-ячейкине перестанешь, за секретаремследя: не пригласит ли в кабинет,не скажет ли: мы рассмотрели сноватвое, товарищ, заявленье, и —
СеменНе издевайся надо мною, Генрих.Я знаю: шансов нет.
Генрих Пусть нет, хоть странно,что коммунисты, при своем хваленомуменьи кадры подбирать, тебясовсем не ценят!
Семен Генрих, перестань.Всю жизнь ты смотришь на меня глазамиюнца из гитлер-югенда. В райкомене дети — трезво на меня глядят.
ГенрихМерзавцы и слепцы. Но я не этохотел сказать. Ты бойся не отказа —иное страшно: страшно полюбитьприемную райкома, где твоисосредоточены мечты и горе,сильнее, чем партийную работу,которой чаешь, — чем листовки, маршии митинги. Вот истинное горе:вдруг чудо, солнце, партбилет — а тыне в силах отказаться от бесплодных,протоптанных маршрутов. Плачь, Семен!Что слаще слез? А у меня их нет.
Дума иван-чая
