– Где молодежь? – Рубена удивила неестественная для выходного дня тишина.
– Я отправила детей в пекарню. Скоро будем завтракать.
Но дети внезапно ворвались в дом безо всяких покупок.
– Эйхмана поймали! – кричал молодой Рубен, размахивая свежей газетой. – Моссад! В Аргентине!
Маленькая Эсти бежала следом, счастливая от причастности к сенсации.
Рубен развернул газету.
«Сообщение Давида Бен Гуриона: Адольф Эйхман находится в Израиле и в скором времени предстанет перед судом» – гласил заголовок.
В последующие восемь месяцев вся страна следила за самым напряженным судебным процессом. Адольф Эйхман, гестаповец, ответственный за «окончательное решение еврейского вопроса», двенадцать лет скрывавшийся в Аргентине, за время процесса не показал ни единой эмоции на лице. Он в целях разумной безопасности сидел за пуленепробиваемым стеклом и с легким интересом выслушивал свидетельские показания ста одиннадцати выживших узников фашистских лагерей, все их проклятья в свой адрес воспринимал безучастно и лаконично твердил в ответ на большинство вопросов: «Я выполнял приказ».
Генеральный прокурор Гидеон Хаузнер, будучи одним из лучших юристов Израиля, тоже старался не давать волю эмоциям, хотя это давалось ему, уроженцу Польши, все сложнее и сложнее. «Как – размышлял он – ну как в человеке все это время могли уживаться равнодушие и ненависть?!» Но когда на вопрос, в чем провинились маленькие дети, Эйхман спокойно ответил, что ликвидировать надо было всех представителей нежелательной расы, иначе операция не имела бы смысла и бросил на обвинителя взгляд, в котором читался ехидный вопрос «Разве вы не понимаете таких простых вещей?», Хаузнер с трудом подавил желание наброситься на подсудимого с кулаками.
Обвинительное заключение состояло из 15 пунктов, ни один из которых не заставил военного преступника хотя бы на мгновение измениться в лице. Даже смертный приговор Эйхман выслушал с самым невозмутимым видом.
В ночь с 31 мая на 1 июня Рубен безотрывно наблюдал за стрелками часов, медленнее, чем обычно подбирающимися к полуночной отметке и с ужасом понимал, что тяжести на его душе не становится меньше. Вот и казнили злого Амана… И дальше ничего…
Весь следящий день он выслушивал пафосные речи друзей, отмечая про себя, что большинство из них, так же как и он сам, попросту хорохорятся с камнем на сердце. И только под вечер, когда кроткая Хана вдруг твердо сказала: «Вот теперь мы страна, с которой будут считаться в мире. Когда вы с Дани восхищались Тель-Авивом, даже когда Бен Гурион провозгласил независимость, я не ощущала этого так, как сейчас», он почувствовал, как душевная боль медленно затухает.
– Рубен, ты едешь в Гаагу.
– Чего мне там делать, – пожал тот плечами, – в Голландии сейчас осень, дождь, тоска…
– И международный генетический конгресс, – добавил его научный руководитель профессор Лерман, – в котором должны принять участие израильские специалисты.
– С каких пор кто-то интересуется мнением с Гондваны?
– С момента раскола Пангеи, – спокойно сказал профессор. – Есть более существенные вопросы?
– Нет.
– Ну, вот и отлично.
– Вопросов нет, я не поеду, – твердо заявил Рубен и демонстративно направился было к двери, в которую вдруг влетел его стремительный коллега доктор Хаим Левенберг. Он, как обычно, был в курсе всех текущих дел.
– Приветствую, господа!
– Рад был поболтать, – бросил Рубен уходя.
– Что опять произошло?… А, кажется все ясно, Боннер отказался ехать в Европу, а наше присутствие на конгрессе, разумеется, необходимо.
– Да необходимо, Хаим, Боннер, конечно, парень сложный, но далеко не дурак. Ну а ты-то человек благоразумный. Постарайся его убедить.
Дверь снова распахнулась.
– Благоразумный Хаим! Тебе не надоело это слушать? – Спросил Рубен.
– Смертельно надоело, но ты никак не доставишь мне удовольствия отдохнуть от этой фразы.
– Значит, договорились, – обрадовался профессор. – А сейчас я просто засыпаю на ходу. До завтра, ребята.
«Дорогой Рубен Эмильевич!
Пишу Вам, потому что больше у меня нет ни одного близкого человека, и только злой рок не позволил мне стать вашей племянницей. Мои родители погибли во Львове летом 1941 года, когда немцы убивали всех польских интеллигентов. Мне тогда было четыре года, я стала жить с бабушкой, но она вскоре умерла. Не помню, сколько времени точно я пряталась, но однажды меня нашли. Во Львове с приходом немцев появилось много украинских националистов, они носили желто – голубые повязки, грабили евреев и поляков, вели себя, как настоящие бандиты. Один такой нашел меня и отвел к немцам. Помню, что меня везли на поезде в Польшу. Там было очень много людей, в основном, евреев. В конце пути у меня закружилась голова, и я потеряла сознание. Так я оказалась в лагере.
В больнице работала еврейская девушка из Венгрии, Агнеш Боннер. Я почти уверена, что это ваша сестра. Она говорила с врачом по-немецки, я мало что понимала, но кажется, ей удалось доказать, что мне уже почти десять лет и я могу работать.
Она ночевала в маленькой комнатке в самой больнице, меня привела туда же и объяснила, что теперь я буду её помощницей Сейчас я понимаю, что так она спасала меня от верной гибели.
А потом не раз говорила, что когда прекратится весь этот ад, она увезет меня в Палестину и удочерит. Но этому не суждено было случиться, маму Агнешку убил немецкий офицер по имени Христиан Рейтенбах, он часто крутился у больницы, наверное, что-то подозревал. Я несколько раз слышала, как он пытается заговорить с ней по-венгерски, но она всегда молчала. Однажды она задерживалась, и я осторожно выбралась, чтобы поискать её. Но увидела только, как Рейтенбах и один еврей, которому он, наверное, приказал помогать, несли её тело и закапывали за бараками.
Я снова пряталась, к тому времени я уже хорошо выучила больницу, а когда пришла Красная армия вернулась с ними в Москву.
Вас я заметила, когда вы говорили с другом. Сначала вы хмурились, но увидели что-то интересное и заулыбались. Эта улыбка показалась мне очень знакомой, точно так же улыбалась ваша сестра. Сначала я не придала значения этим воспоминаниям, но когда объявили ваш доклад, у меня уже не было сомнений, я знала, что у мамы Агнешки есть младший брат и сразу поняла, кто передо мной.
Наверное, я не должна выражать радость в печальном письме, но такая возможность может и не повториться. Хочу вам сказать: вы не должны грустить, вашей сестре должно быть очень хорошо в раю. Я тоже хочу попасть в рай, чтобы встретить своих родителей и маму Агнешку. Я не верю, что они просто перестали жить, как сгоревшие свечи, скорее всего, они продолжают жить в раю.
Напишите мне, если посчитаете нужным, я буду рада.
С уважением Марта Гловацкая.»
Хана сложила письмо.
– Ты разговаривал с ней?
– На глазах у советской делегации? Я бы её погубил.
– Верно. Но мы должны что-то предпринять, – решительно сказала Хана. – Мы можем пригласить в Израиль эту девушку.
– Мы должны жить, как раньше. Увы, мы можем только навредить. Девушка поступила импульсивно, этому порыву нельзя потакать, мне остается добавить только «к сожалению».
– Ты ей не веришь? Она знает, где похоронена твоя сестра. Ты же так мечтал найти её все это время.
– Живую.
– Марта последняя из тех, кого Агнеш видела живой.
– Вот поэтому я и не могу обесценить жертву своей сестры. Её не вернешь, а если я сейчас войду в жизнь этой девочки, даже по её просьбе, я и её жизнь разрушу. Она полька, Агнеш не успела её официально удочерить. Кто в нашей стране признает её моей племянницей? А на родине ей могут перекрыть все дороги за переписку с израильтянами. Анико, любимая, да ты не хуже этой Марты витаешь в облаках.
– Она так обрадовалась тебе…
– Она обрадовалась прошлому. Но я-то не Агнеш, я её младший брат, ухудшенная версия Он чиркнул спичкой, но Хана оказалась проворнее.
– Не может быть, чтоб ситуация оказалась совсем безнадежной. Я позвоню адвокату…
– Валяйте, – не выдержал Рубен, – пишите, звоните, попадайте в рай, а у меня в аду есть враг по имени Христиан Рейтенбах, и я намерен заглянуть ему в глаза или что там есть в аду.
Хана молча опустила письмо в шкатулку.
Рубен впервые повысил голос на жену, к тому же он невольно обманул ожидания последнего человека из прошлого и чувствовал себя отвратительно.
Часть вторая Эсти
1977 г.
Став столицей молодого государства один из древнейших городов планеты приосанился и расцвел. Неужели эти выскочки – новостройки Тель-Авив и Ришон Ле Цион решили, что Иерусалим позволит им себя перещеголять? Нет уж, и ультрасовременный торговый центр, возвышающийся над восточным базаром, и высокооснащенная больница с видом на легендарную гору Скопус, хранящую следы Александра Македонского, и дорогие автомобили у входа в ресторан под взглядами привязанного неподалеку навьюченного ослика – все это напоминало сказку о внезапном пробуждении красавицы, проспавшей несколько веков.
