– Отсутствие положительных результатов очень огорчило вас?
– Когда мне исполнилось шестьдесят лет, я научился не спорить. И я попросту вернулся в Лу. Сейчас я стараюсь передать своим ученикам как можно больше знаний, в надежде, что мое учение перейдет к грядущим поколениям.
– Вы не ставили перед собой задачу записать ваше учение для потомков?
– Я всегда объяснял своим ученикам древние книги, а не сочинял новые.
– Но однажды они вам не подчинились и записали ваши изречения в книге Луньюй. Она стала частью китайской и мировой классики. Благодаря этому учению, Жэнь актуально более двух тысяч лет.
– Это мне уже неизвестно, – мой собеседник позвонил в колокольчик.
– Спасибо, учитель Кун Цзы, вы преподали замечательный урок сомнения, как своему поколению, так и потомкам.
– Но сейчас кто-то нуждается в твоем внимании сильнее меня. Прощай…
…Звонок требовательно разрушал остатки сновидения. Я аккуратно нащупала мобильный телефон, стараясь не разбудить Шломо.
– Бонжорно, принчипесса, – выплыл из утренней неги бодрый голос Арика, только он всегда приветствует меня, подражая герою фильма «Жизнь прекрасна». – А ты что, все еще спишь?
– Зато мне приснилось, что я беру интервью у Конфуция.
– Значит я вовремя, – обрадовался Арик, – сегодня в девять у нас встреча с героем новой программы – к сожалению не Конфуций, но личность многогранная, так что поторопись.
И где только наш продюсер находит столько энергии.
– Хорошо, – пробормотала я, – уже встаю.
Я откинула мобильный и стала смотреть на Шломо, он лежал, как-то по-детски раскинув сильные загорелые руки. Этими руками я тайно любовалась с тех пор, как отличное умение держаться на воде мне неожиданно изменило, и единственное, что я в панике запомнила, это то, как оказалась в их объятиях.
– Спокойно, – твердо сказал голос обладателя волшебных рук, – держитесь за меня, и поплывем к берегу.
Страх отступил, вернулись силы, я стала грести все увереннее, одной рукой держась за своего спасителя.
– Спасибо, – сконфуженно лепетала я, стоя на мокром песке. – Глупая ситуация, я всегда так хорошо плавала и вдруг…
Как хорошо, что на загородном пляже, как правило, немноголюдно, славно бы я выглядела под прицелом пытливых взглядов.
– Ситуация имеет два объяснения – либо сегодня просто не ваш день, либо я так сильно понравился барышне, что она даже плавать разучилась.
Ну, разумеется, оба от испуга несем околесицу.
– Вы кто?
– Я Шломо, – просто ответил он и обаятельно улыбнулся.
– А я думала – Посейдон.
– Посейдон я, как правило, по выходным, а по будням просто Шломо.
– А я Ирис, постоянно.
Когда-нибудь расстаться с ним я уже не представляла возможным.
Однажды героем моей программы был молодой ученый, перспективный биохимик. Парень долго и возбужденно рассказывал о нейромедиаторах, уверяя, что именно эти курьеры головного мозга, бегающие с поручениями по всему организму, являются самой гениальной задумкой природы. И все-таки его рассказу не хватало чего-то такого, что художники называют композиционным центром, самой яркой точкой, остающейся в памяти зрителя, когда остальная информация благополучно сотрется за ненадобностью. Я долго блуждала по дебрям нейронов и дендритов в надежде хоть как-то оживить научное повествование, пока речь не зашла о дофамине, который, кроме прочих своих достоинств, выплескиваясь в кровь, в опасной ситуации становится катализатором романтического чувства между мужчиной и женщиной, одновременно в этой ситуации оказавшихся. Это было то, что надо.
Теперь я часто задаю себе вопрос, не стали ли мы со Шломо жертвами несчастного дофамина. И разве я не полюбила бы его, сблизь нас другая ситуация?
Бескомпромиссный офицер, потомок искусных еврейских кондитеров, по воле рока ставших солдатами из черноморского города с драматической судьбой и гордым греческим названием Севастополь, в свободное от защиты шаткого ближневосточного мира время сосредоточенно украшающий сложносочиненный торт и знающий почти все тонкости кухни любой точки земного шара, вызывает как минимум заинтересованность.
В чувстве юмора русской императрице Екатерине II отказать было трудно. Одержав верх над крымским ханом и присоединив к России Крымский полуостров, она выбрала идеальную бухту для строительства крупного порта и поставила редкой красоты город на месте некогда разрушенной ханами греческой колонии Херсонес, дав городу царское, но меж тем греческое имя Севастополь и этим частично восстановила справедливость. Именно Севастополю и предстояло стать главной военно-морской базой России на Черном море.
В начале 19 века многочисленная еврейская община города поставляла гарнизону товары и продовольствие. В то время у кондитера Баруха Гиршгорна, было все, о чем можно только мечтать – дело, приносящее и доход, и удовлетворение, верная, любящая жена, двое взрослых сыновей и юная дочь, доброе и милое существо, и, если бы не хрупкое здоровье девочки, Барух вполне мог бы считаться одним из самых счастливых евреев царской России. Но в 1828 году на юге России разразилась эпидемия чумы, к счастью, не затронувшая Севастополь, вокруг города было установлено карантинное оцепление, Россия в ту пору вела войну с Турцией, и допустить падение стратегически важной военной базы России было невозможно. А в 1829 году император Николай I издал указ, обязывающий всех евреев Севастополя навсегда покинуть город в двухгодичный срок. Это была настоящая трагедия для семейства Гиршгорн, увозить куда-то Якобину было нельзя – девочка постоянно болела, и переезда через зону эпидемии не пережила бы.
– Император повторяет ошибку короля Фердинанда II, – говорил старший сын Марк, – которого спустя 30 лет, после Альгамбрского декрета Сулейман Великолепный назвал глупцом, разорившим Испанию и обогатившим Османскую Империю.
– Тише, пожалуйста, тише, – просила его мать.
– А разве я не прав? Да, мы народ, волею судеб лишенный своей земли, но разве мы не вносим значительный вклад в экономику, в науку, искусство тех стран, где родились. По-моему, отрицать это просто недальновидно.
– Ты прав, только, пожалуйста, тише.
Но, как выяснилось, такого же мнения оказался и адмирал, военный губернатор Севастополя Алексей Грейг. Грейг неоднократно ходатайствовал об отмене указа о выдворении, который мог бы нанести существенный урон экономике города, но добился лишь перенесения срока изгнания на год, а затем на два.
В 1832 году от пневмонии умерла Якобина.
Меж тем Марку Гиршгорну исполнилось 19 лет.
– Я так решил, отец, я иду в рекруты, – решительно заявил он. – Семью военнослужащего никто тронуть не посмеет.
Родители были поражены, но Марк стоял на своем.
– Хватит ждать милостей, – говорил он. – Илья останется с вами, один из нас должен сохранить семейное ремесло.
Младший брат растерянно кивал головой.
Однако и сын-матрос не спас родителей от выдворения, в 1834 году семья Гиршгорн, как и все евреи Севастополя, была вынуждена окончательно покинуть город.
Потеряв все, оплакав любимую дочь и тяжело перенеся расставание со старшим сыном, Барух Гиршгорн умер в Бессарабии от сердечного приступа, спустя полгода, после отъезда из Севастополя.
Молодой Илья остался главой некогда большой и дружной семьи. Возможно, кто-то другой на его месте впал бы в отчаяние, но у юноши был ровный, приветливый характер и стойкое жизнелюбие, он много работал, выпекал и продавал свежие булочки, помогал матери, дружил с соседями, всегда был готов прийти на выручку, да еще и умудрялся шутить, так, что все кругом покатывались со смеху.
Так прошло два года. Наконец, император Николай I дал право вдовым матерям еврейских военнослужащих вернуться в Севастополь, но все старания Марка добиться права брата вернуться в родной город были тщетными.
Илья Гиршгорн был человеком богобоязненным, но не слишком религиозным. Он посещал синагогу, в том смысле, который вкладывали в это евреи в вавилонском пленении, называвшие первые синагоги не молельным домом, а «бейт кнесет» – дом собраний. Общаясь с соплеменниками, слушая их непринужденные беседы, Илья не чувствовал себя таким одиноким. За чтением популярной тогда среди прогрессивной еврейской молодежи книги «Теуда бе-Исраэль», с призывами изучать древний язык иврит и вместе с тем не пренебрегать современными науками, он укрепил давно закравшееся в сознание желание переселиться в Палестину. «А если евреи однажды помешают кому-то в Бессарабии, – думал он, – что тогда будет с моими сыновьями? Я не хочу еще раз оказаться вдали от семьи». Илья был молод и полон решимости, он добрался до Литвы и с группой последователей Виленского гаона отправился в Иерусалим, где поступил в услужение к богатому кондитеру, а спустя два года женился на его дочери. Их сыновья и внуки были кондитерами. Правнук Ильи Гиршгорна, дедушка Шломо в тревожные годы своей молодости служил в Еврейской бригаде Британской армии в Палестине. Уйдя в отставку, он никогда не покупал готовый хлеб.
