—Лично мне, — сказал он, — приятно видеть, как четырнадцать свиней растут там, где раньше была одна. Зрелище жизни в таком грубом и сильном проявлении освежает.
— Я рад слышать это, — с жаром перебил Гомбо. — Побольше жизни, вот что нам нужно. Я за размножение: все должно непрерывно расти и умножаться количественно.
Гомбо настроился на лирический лад. У всех должны быть дети — вот у Анны, у Мэри — десятки, десятки детей. Подчеркивая эту мысль, он стал похлопывать тростью по безволосому боку быка. Мистер Скоуган должен передать свой ум маленьким Скоуганам, а Дэнис— маленьким Дэнисам.
Бык повернул голову, чтобы узнать, что происходит, несколько секунд смотрел на трость, стучавшую, как барабанная палка, по его ребрам, потом снова отвернулся, по-видимому, удовлетворенный тем, что ничего не происходит.
—Бесплодие отвратительно, противоестественно, это грех по отношению к жизни, — продолжал Гомбо. — Жизнь, жизнь и еще раз жизнь! — Его трость с треском прошлась по ребрам смирно стоящего быка.
Прислонившись спиной к насосу, несколько в стороне от всей группы, Дэнис внимательно изучал ее. Гомбо, пылкий и оживленный, был ее центром. Остальные стояли вокруг и слушали его; Генри Уимбуш, сдержанный и вежливый в своем сером котелке; Мэри, приоткрыв рот, возмущенно сверкая глазами, — убежденная сторонница контроля над рождаемостью. Сквозь полуприкрытые веки, улыбаясь, смотрела на всех Анна, а рядом с ней стоял мистер Скоуган, совершенно прямой, словно отлитый из металла, странно контрастируя с неуловимым движением в ее облике даже в минуты полного покоя.
Гомбо замолчал, и Мэри, покрасневшая и рассерженная, открыла рот, чтобы опровергнуть его. Но не смогла. Прежде чем она успела произнести хоть слово, мистер Скоуган уже изрек своим пронзительным, как флейта, голосом начальные фразы речи. Надежды ввернуть в нее хоть словечко не было. Волей-неволей Мэри пришлось отступить.
— Даже вашего красноречия, дорогой Гомбо, — говорил он, — даже вашего красноречия недостаточно, чтобы заставить человечество перейти в другую веру и убедить его в том, что наслаждение можно получать просто от процесса размножения. После появления граммофона, кинематографа, автоматического пистолета богиня прикладных наук преподнесла миру новый, еще более ценный дар — средство отделения любви от размножения. Эрос для тех, кто пожелает, теперь совершенно свободный бог; нити, прискорбным образом связывающие его с Люциной, могут быть в любое время разорваны. В течение нескольких следующих столетий — кто знает? — мир может стать свидетелем еще более полного разрыва. Я ожидаю этого с оптимизмом. В той области, где осуществляли эксперименты великий Эразм Дарвин и Анна Сьюард — лихфилдский лебедь и при всем их научном рвении не добились успеха, там наши потомки будут экспериментировать и преуспеют. Место ужасной системы, которую дала нам природа, займет обезличенное размножение. Громадные государственные инкубаторы, в которых бесконечные ряды колб с зародышами, дадут миру то население, какое будет ему потребно. Институт семьи исчезнет. Общество, основы которого окажутся подорванными, должно будет найти новые; и Эрос, прекрасный в своей свободе и не скованный ответственностью, будет порхать, словно пестрый мотылек, от цветка к цветку над залитой солнцем землей.
— Привлекательная картина, — сказала Анна.
—Отдаленное будущее всегда привлекательно.
Голубые фарфоровые глаза Мэри, еще более серьезные и удивленные, чем всегда, были устремлены на мистера Скоугана.
—Колбы? — сказала она. — Вы в самом деле так думаете? Колбы?..
Глава шестая
В субботу, во второй половине дня как раз к чаю прибыл мистер Барбекью-Смит. Это был тучный человек с очень большой головой и без шеи. Когда-то, когда он еще был молод, он очень страдал оттого, что у него нет шеи, но утешился, прочитав в «Луи Ламбере» у Бальзака, что все великие люди в истории человечества были отмечены этой особенностью, и по очень простой и очевидной причине: величие — это не более и не менее как гармоничное сочетание качеств головы и сердца. Чем короче шея, тем ближе друг к другу эти два органа; argal[6]... Это было убедительно.
Мистер Барбекью-Смит принадлежал к старой школе журналистики. Он щеголял львиной головой с гривой черных с сединой, удивительно неопрятных волос, зачесанных назад с широкого, но низкого лба. И сам он казался чуть-чуть, всегда лишь чуть-чуть грязноватым. В более молодые годы он шутливо называл себя человеком богемы. Потом перестал. Теперь он был учитель, своего рода пророк. Тираж некоторых его книг об утешении и духовном учении достиг уже ста двадцати тысяч.
Присцилла приняла его со всеми почестями. Он еще никогда не бывал в Кроме, и она показала ему дом. Мистер Барбекью-Смит был полон восхищения.
—Такой необычный, такой старинный, — повторял он. Голос у него был масленый, почти елейный.
Присцилла похвалила его последнюю книгу.
— Великолепно, просто великолепно, — сказала она со свойственной ей манерой безмерно восхищаться всем.
— Я рад, если книга вам понравилась, — сказал Барбекью-Смит.
—О, потрясающе! А это место про лотосовый пруд — оно мне показалось таким прекрасным!
— Я знал, что оно вам понравится. Видите ли, ко мне это пришло извне. — Он повел рукой, обозначая звездный мир.
Они вышли в сад, где был накрыт стол. Мистера Барбекью-Смита должным образом представили.
—Мистер Стоун тоже пишет, — сказала Присцилла, знакомя его с Дэнисом.
—В самом деле? — милостиво улыбнулся Барбекыо-Смит и посмотрел на Дэниса со снисходительностью олимпийца. — И что же вы пишете?
Дэнис был в ярости и в довершение к этому почувствовал, что густо краснеет. Неужели у Присциллы нет чувства меры? Она ставила их на одну доску — его и Барбекью-Смита! Они оба пишут, оба пользуются пером и чернилами. На вопрос мистера Барбекью-Смита он ответил:
— О, ничего особенного, пустяки. — И отвернулся.
—Мистер Стоун — один из наших молодых поэтов. — Это был голос Анны. Он хмуро посмотрел на нее, а она ответила ему улыбкой, что еще больше вывело Дэниса из себя.
— Отлично, отлично, — сказал мистер Барбекью-Смит и ободряюще сжал руку Дэниса. — Бард — это благородное призвание.
Едва они закончили пить чай, как мистер Барбекью-Смит извинился: он должен немного поработать до обеда. Присцилла вполне его понимала. Пророк удалился к себе в комнату.
Без десяти восемь мистер Барбекью-Смит спустился в гостиную. Он был в хорошем настроении и, идя по лестнице, улыбался и потирал свои большие белые руки. В гостиной кто-то тихо наигрывал на рояле какие-то фрагменты. Мистер Барбекъю-Смит попытался угадать, кто бы это мог быть. Наверное, одна из молодых леди. Но нет, это был Дэнис, который, увидев его. поспешно и в некотором смущении встал.
— Продолжайте, продолжайте, — сказал мистер Барбекью-Смит. — Я очень люблю музыку.
— Тогда я тем более не могу продолжать, — ответил Дэнис. — Я просто бренчу немного.
Они замолчали. Мистер Барбекыо-Смит стоял спиной к камину, с удовольствием вспоминая о том, как минувшей зимой он грелся у огня. Он не мог скрыть внутреннего удовлетворения и все продолжал улыбаться, думая о своем. Наконец он повернулся к Дэнису.
—Вы ведь пишете, не так ли?
— Гм, да, пожалуй. — немного.
—Сколько слов вы может написать за час?
—Признаться, никогда не считал.
—О, вам надо обязательно посчитать, обязательно. Это чрезвычайно важно.
Дэнис напряг память.
—Когда я в хорошей форме, — сказал он, — то полагаю, что статью в тысячу двести слов я пишу приблизительно четыре часа. Но иногда и много дольше.
Мистер Барбекью-Смит кивнул.
—Так, триста слов в час в лучшем случае.
Он вышел на середину комнаты, повернулся на каблуках и опять стал напротив Дэниса.
— Отгадайте, сколько слов я написал сегодня между пятью и половиной восьмого?
— Не могу себе представить.
—Нет, все-таки попробуйте. Между пятью и половиной восьмого — это два с половиной часа.
— Тысячу двести слов, — отважился Дэнис.
—Нет, нет. — Растянувшееся в улыбке лицо мистера Барбекью-Смита весело сияло. — Попробуйте еще раз.
—Тысячу пятьсот слов.
— Нет.
— Сдаюсь, — сказал Дэнис. Он понял, что не может пробудить в себе особого интереса к тому, как пишет мистер Барбекью-Смит.
—Что ж, скажу вам. Три тысячи восемьсот слов. Дэнис раскрыл глаза.
— Вы, должно быть, пишете в день очень много.
Мистер Барбекью-Смит вдруг перешел на чрезвычайно доверительный тон. Он пододвинул табурет, поставил его сбоку от кресла Дэниса, сел и начал говорить тихо и быстро.
— Послушайте меня, — сказал он, положив ладонь на руку Дэниса. — Вам надо зарабатывать своими книгами на жизнь. Вы молоды, вы неопытны. Позвольте дать вам хороший совет.
