— Холодные… у Аннушки, думаю, именно холодные. А о себе помолчу. Вот вы знаете, Пётр Дмитриевич… год назад получил я второй Георгиевский крест. И можете поверить: что бы там злые языки ни говорили, заслуженно получил. Как и первый. Война нынче на то и Великая: там недолго сделаться героем. Быстрее, чем помереть.
— Да я-то ваших заслуг на военной службе и не оспаривал.
— То вы. А знаете, что она в альбом написала? Вроде как для Лёвы — хорошо, что он ещё и читать не умеет…
— Что же?
Выйдя из парадного, они пересекли узкую мостовую и оказались на набережной Мойки. Гумилёв склонился над оградой, глядя в мелкую тёмно-серую рябь.
— «Долетают редко вести к нашему крыльцу: подарили белый крестик твоему отцу».
Инсаров не видел лица поэта, но полагал, что тот поморщился. Да и самому следователю как-то кольнуло… вот ведь, поэты: как скажут, так хуже пули. Голос Николая Степановича чуть дрожал — как холодные воды Мойки:
— Подарили, понимаете?.. Белый крестик, Пётр Дмитриевич. Вот как видят из Петрограда войну. А в окопах, знаете ли, она… чего этот белый крестик стоит людям… ах, да зачем говорить? Не желаю я разговоров о войне. Вернуться на неё хочу, вот это правда.
Какое-то время они молчали. Но всё-таки вышли на улицу ради иного.
— Вы догадываетесь, Николай Степанович, что за улика вывела следствие на вас?
— Ещё как догадываюсь. Пистолет, верно? Экспортный «Маузер».
— Так точно.
Непросто достался Инсарову этот Маузер. Ситуация вышла — не из приятных, это точно. Оружие было пусть и не слишком, но приметным. А главное-то, это нацарапанные на рукоятке слова. Криво нацарапанные: ножом каким-то, что ли? Может быть, штыком. И вот они-то, эти краткие слова, явно отсылали к поэту. Воевавшему на фронте. А странный болтун, как осведомитель говорил, тоже «по виду — воевавший». Вот и нехитрая последовательность мыслей сложилась.
— «Маузер» мой, отрицать не стану. Был мой, если точнее. Понимаю, что надпись вы читали: она, разумеется, дарственная. Есть такой обычай на фронте… если чуешь — можно больше не свидеться… то обменяться чем-то. Обыкновенно часами, например. Но часы перед тем боем у меня уже чужие были. Махнулись пистолетами.
Да, не только африканским пророкам Гумилёв дарил пистолеты. Кому бельгийский, а кому и австрийский.
— Я всё так и понял.
— Значит, понимаете и другое: где бы ни стрелял тот «Маузер» за последний год, не моя рука его держала.
— Конечно. Но вы знаете хотя бы одну из рук, через которые он мог пройти. А судя по нашему разговору, Николай Степанович… подозреваю, что знаете абсолютно точно, кто стрелял из вашего «Маузера» в Петрограде.
Гумилёв снова держал паузу. Наверное, даже слишком долгую. А затем обернулся к Инсарову: видимо, окончательно справился с эмоциями. Странный немного человек: если на первый взгляд, то уж никак не тонкая натура. Лицо-то, что камень. А чуть присмотришься… ну, одно слово: поэт. Поэт и воин. Давно такое сочетание вышло из моды…
— Кто стрелял, я точно знаю. Не уверен только, что имя как-то поможет расследованию. А знание моё происхождение имеет самое простое: виделся я с тем человеком недавно. Был у нас разговор.
— С человеком?..
Вопрос Инсарова должен был бы показаться странным. Но следователь прекрасно знал о мистической составляющей событий. И сам Гумилёв — в этом сомневаться уже почти не приходилось — знал также. Причём куда больше, чем Инсаров. Потому и вопрос был далеко не праздным, а имел огромное значение.
— Догадываюсь, о чём вы. С человеком, да… с необычным, это уж прямо скажем. Но он, безусловно, человек. Из плоти, как говорится, да крови.
Уже это Петра Дмитриевича немного успокоило. Идеи в его голове прежде роились и более мрачные. А с людьми, какая бы там магия им ни помогала, сладить завсегда возможно. Иногда-то выходило в его практике и похуже…
— Об имени, Николай Степанович, ещё поговорим. Давайте-ка сначала о другом: я так понимаю, что экспортный «Маузер» — не единственный подарок, который этот человек привёз в Петроград. Есть у него подарок, от Кого-то или Чего-то, повесомее?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Гумилёв зашарил по карманам. Сначала мелькнула мысль, будто поэт желает показать нечто важное для расследования: но нет, просто искал папиросу и спички. Закурил. Кажется, успокоился после второй затяжки.
— Что подарок при нём, это вы поняли верно. И не один. Ему, Пётр Дмитриевич, тоже белый крестик подарили… Но вам, конечно же, совсем другое интересно. Вот тут у нас с вами вырисовывается сложность: не уверен, что смогу рассказать всё.
— Почему?
— Потому что я дал слово.
— Слово? Какое?..
Судя по выражению лица поэта, этот неуместный вопрос его обидел. Гумилёв, стоявший прежде чуть свободно, по-военному выпрямился. Голос его прозвучал жёстко, но не как перед строем: скорее будто стихи читал.
— Слово русского офицера, конечно же!
Пётр Дмитриевич задрал ворот пальто повыше, и из-под полей котелка посмотрел в глаза Гумилёва — уже не совсем дружески, а как умел по долгу службы.
— Как бы то ни было, Николай Степанович, но пришла вам пора офицерское слово нарушить.
Глава шестая: в которой Пётр Дмитриевич вспоминает о посещении нехорошей квартиры
По адресу болтливого пьяницы (который легко мог оказаться не так-то прост на поверку) Инсаров с Епифанцевым явились поздно. Но не слишком. Удобное вечернее время: ещё не совсем ночь, когда стук в дверь воспринимаю чем-то очень недобрым — но доходный дом уже успел успокоиться. Посторонних на лестницах и в коридорах не было. Идеальный момент.
— Птр-дмытрыч, а вы что-нибудь чувствуете?
— В каком смысле?
Инсаров не совсем понял вопрос Епифанцева. Только видел, что тот немного обеспокоен. Но была ли тому виной именно странная тайна, или молодому следователю пока всё-таки немного недоставало оперативного опыта? Пётр Дмитриевич не слишком многое знал о нём, больше-то положился на чутьё.
— Я имею в виду, Птр-дмытрыч… вы же давно со всякой чертовщиной имеете дело. Я сам в этом не разбираюсь. Подумал, что вы… ну, по опыту…
Теперь-то Инсаров догадался.
— Вы полагаете, Владимир Валерьевич, что я сам нажил некие сверхъестественные способности? Навроде дара предчувствия, озарений? Что ж… желал бы обрадовать вас, но нет. Ничего похожего.
Кажется, Епифанцев действительно немного разочаровался. Наверняка весь тот ореол таинственности, что давно окутывал в петроградском сыске фигуру Инсарова, породил самые невероятные слухи. Даже жаль, что большинство из них явно не были правдивы.
Следователи уверенно шагали к нужной двери: как найти её, выяснили заранее. Епифанцев держал руку в кармане, оттопыренном и оттягивающем край пальто: определённо, там находился пистолет. Инсаров же в правой руке по-прежнему сжимал трость, увенчанную деревянной головой крокодила. Ему от этого набалдашника в пальцах делалось даже спокойнее, чем от рукоятки револьвера.
— Раз уж с моими озарениями не сложилось, то позвольте полюбопытствовать: вы сами что-то чувствуете?
— Так точно. — Епифанцев кивнул. — Чувствую, выше высокоблагородие…
— Что же?
Они как раз остановились перед квартирой. На вид — ну, дверь как дверь… Снаружи доходный дом выглядел весьма презентабельно, изнутри же полностью соответствовал бедности своих обитателей. Обшарпанно и грязно. Да ещё темно, конечно: из-за этого следователь не мог разглядеть, что нацарапано на деревяшке двери, давно уже нуждающейся в перекраске. И света мало, и глаза давно уже не те…
Инсаров поправил котелок и коснулся пальцами того места, где из-под одежды чуть выпирала рукоятка «Смит-Вессона». Затем снова помассировал виски. Стучать в дверь он не торопился: тем более что Епифанцев пока не ответил на его вопрос.
— Так что у вас за чувство, Владимир Валерьевич?
— Может, уже внутрь пойдём?..
Инсарова это немного разозлило. Епифанцев, кажется, не так уж хорош… что за попытки ускользнуть от ответа? С чего он так нервничает? Возможно, и стоит быть с молодёжью помягче, но Пётр Дмитриевич миндальничать не привык.
