Хласса, в Тибете, для монголов тоже, что Мека для магомметан. В Хлассе ламы получают высшее образование. В Монголии, разумеется, нет школ. Светские люди учатся у частных учителей, а дети служащих в Пекине – в тамошних школах, из которых, некоторые, учреждены собственно для монголов.
Письмо в Монголии существует с 920 года (до того употребляли, вероятно, китайское письмо); оно известно под названием киданьского, и, судя по ничтожным остаткам его, дошедшим до наших времен, было идеографическое, в подражание китайскому. Родоначальник династии Гань[4] изобрел собственное письмо, хотя, по словам китайских историков, заимствованное из киданьского и китайского, однако не представлявшее идеографического смысла, а выражавшее только звуки и слоги для составления слов. Чингис-хан, при сношениях своих с разными народами тюркского племени, употреблял ойхорское письмо, которое усовершенствовано или изменено в нынешнем монгольском письме; оно изобретено, вероятно, в XII веке, во время владычества Ойхоров в Восточном Туркестане, и потому напоминает собой форму букв арабских; что же касается до того, что оно пишется сверху вниз, то это, без сомнения, заимствовано с китайского.
Упомянем в заключение о письме, изобретенном знаменитым Пагсбой. Оно составлено по велению Хубилая, внука Чингис-хана, воспитанного в Китае под руководством тибетских лам, и сильно отзывалось влиянием санскритской и тибетской письменности.[5]
На третьей станции от Хоримту, на вершине Гунту, было очень холодно: иней покрывал все темя горы. Казаки отчасти недомогали; но Урга, где мы намеревались пробыть несколько дней, была недалеко, и мы не без основания надеялись, что отдых возобновит и поправит их силы, что, действительно и случилось.
На последнем переезде от Гунту к Урге встретила нас, высланная от Вана Монголии, почетная стража; она сопровождала нас до Урги, куда мы приехали около полудня 2-го августа.
Глава IV
Ургинская долина. – Подворье для иностранцев. – Посещение чиновников и переговоры с ними; прием, сделанный нам Амбанями. – Урга и ее капища; Шанцзаба и Кутухта-геген. – Куренский Май-ма-чен.
Долина, на которой расположена Урга, с ее кумирнями, с ее загородными домами, кое-где окруженными яркой зеленью; долина, рассекаемая на несколько отдельных оазисов извилинами рек Толы и Сельбы, окруженная горами, над которыми господствует Хан-ола, Ханская гора, увенчанная лесом и изрытая темными буераками, где гнездятся дикие звери, потому что никто не смеет нарушить покоя заповедной горы, – Ургинская долина одна из прекраснейших, какие мне случалось видеть, и напоминает собой роскошные долины Ломбардии.
Так называемое подворье для приезжающих по казенной надобности, большей частью иностранцев, т. е. изредка посылаемых от наших иркутских губернаторов курьеров к ургинским правителям и посланцев из Тибета, с которым сношения бывают особенно деятельны каждый раз после смерти кутухты, по случаю отыскания нового, – это подворье, подобно всем жилищам богатых китайцев, состоит из нескольких дворов. В каждый из них ведут ворота, против ворот другие, парадные, всегда запертые, кроме как при въезде высшего посетителя или хозяина; они составляют род щита, прикрывающего главный вход; по бокам, в узком коридоре, между воротами и щитом, два входа, – левый для гостей, правый для слуг; против ворот, главный дом, по краям два флигеля, – все в симметрическом порядке.
Та же таинственность при входе в дом, как и при входе во двор: думаете, что идете в парадную комнату, а тут, под носом, стена; надо своротить вправо или влево, и вот вступаете в другой тесный коридор, из которого можете попасть в кладовую, а можете и в парадную приемную. Но не бойтесь запутаться в этом мелочном лабиринте китайских комнаток; если вы человек значительный, то хозяин, или, по крайней мере, кто-нибудь из близких ему, встретит вас еще у второго двора и уже во всяком случае толпа слуг, которая сторожит вас у въезда, покажет и очистит вам дорогу от преследования любопытных; визиты нежданные не бывают. Здесь, невольно, вспомнишь тот же лабиринт двориков и комнаток в арабских жилищах. – В комнате, направо, кан, род дивана в нише, иногда украшенном драпировкой; напротив – еще широкий диван, во всю стену, подобно как в домах на Востоке; это нечто вроде наших нар, с тюфяками и подушками, застланными красным сукном или, просто, тиком; посередине кана маленький столик, у которого очень удобно пить чай, особенно если сидишь поджавши ноги. Вся передняя стена состоит из узорчатого решетника, довольно красивого, оклеенного тонкой бумагой: это окно. Воображаю, как хлещет в него дождем и снегом; правда, передняя стена прикрыта широкой галереей; но это плохая защита во время бури. Зато вид снаружи, вечером, когда все комнаты освещены, очень хорош; в богатых домах в самой галерее привешивается множество разноцветных фонарей.
В это жилище, парадными воротами, стоявшими настежь для нашего приема, ввели нас различные тусулакчии, закирокшии и бошки; они были при нас дорогой, очутились и здесь с прибавкой других, – кто в качестве пристава подворья и для нашего приема, кто для исполнения наших приказаний, и все вместе ровно ничего не делавшие, несмотря на то, что разноцветные, красные, белые и синие шарики, украшавшие их шапки, то и дело мелькали и блистали на солнце, а сами они то входили, то выходили из комнат с различными посулами и комплиментами. Но это только присказка, а сказка впереди.
Явилась толпа нерб, слуг, предшествуемых двумя галдами, китайскими чиновниками: слуги несли на двух столах бесконечное множество (кажется 95) тарелочек с конфетами и различными китайскими сластями; чиновники приветствовали речью, слаще самих сластей, от имени амбаней, правителей, и собственного своего.
На первый раз тем и обошлось; наговорили друг другу много любезностей и разошлись, хотя у каждого было на душе другое: у них – выспросить, когда и как мы посетим амбаней? у нас – как и на каких условиях они нас примут? На другой день явились два других чиновника, и так как скорый визит амбаням с нашей стороны выразил бы степень уважения этим важным лицам, то посланцы их, как бы между разговорами, в дружеском совете от самих себя, высказались, наконец, о цели своего посещения, которая и составила постоянный предмет прений во время четырехдневного нашего пребывания в Урге. С этими мы не сошлись, и на третий день явились еще и еще галды, – всегда попарно, монгольский и маньчжурский, первый, как местная власть, второй, как соглядатай здешнего правительства, назначаемый из Пекина, и всякая чета утверждала, что предшествовавшая ей ничего не знает, ничего не смыслит, что, правда, и она не может положительно знать мнения амбаней; но все-таки, как ближайшая к ним, полагает, что эти правители Монголии гораздо умереннее в требованиях, и вслед за тем делала еще некоторые уступки, уверяя, что амбани, как люди умные, непременно согласятся на них. Наконец, после долгих и жарких споров, согласились в главных статьях приема. В Пекине, где вежливость доведена до утонченности, до самых мелочных и часто тяжелых церемоний, знание которых составляет предмет гордости и славу образованного китайца, – хозяин, как бы ни был высок саном, решившись принять к себе в дом посетителя, отдает ему первое место и всякий почет, хотя гость, знающий также приличия, сумеет отказаться от них; но мы были в Монголии…
Около полудня отправились мы, в сопровождении казаков и монголов, в приемную залу яманя, присутственного места, где уже ожидали нас амбани. Толпа чиновников окружала их, сидящих против дверей, на диване; они подали руки, как было условлено прежде, мне и начальнику миссии, и просили нас садиться на стульях, поставленных напротив них не в дальнем расстоянии, так что между нами и ими могли только поместиться одни драгоманы. Разговор шел обычным порядком о том, благополучно ли в нашем табуне, довольны ли мы сопровождающими нас чиновниками, хороши ли всходы хлебов в России, словом, о всем том, о чем ведется между людьми порядочными; мы наперед знали его, и потому он нисколько не занимал ни нас, ни амбаней. Гораздо любопытнее были для них – наши наряды и вооружения казаков, для нас – вся окружающая, пестрая и еще новая картина предметов и лиц. Главный монгольский правитель человек не старый, с лицом умным и приятным; речь его плавная, медленная; манеры вкрадчивые; словом, во всем виден человек, не только вполне знающего приличия, но и часто обращавшийся при дворе; красный, резной шарик на шапке свидетельствовал о его высоком сане; над ним висела похвальная доска, род диплома, писанная от лица богдохана, – милость очень редкая в Китае. Лицо соправителя его, маньчжура, тучное, не приветливое, очень не понравилось нам; мы, впрочем, были предупреждены против него, монголами, которые сказали, что он был понижен степенью в Пекине за взятки, и в самой Монголии не пользовался хорошей репутацией, между тем как монгольский правитель известен был своей честностью, понимая это слово, не слишком в обширном смысле. – Подали чай. В этом, по-видимому, мелком обстоятельстве, множество оттенков вежливости; если угощают только гостя, значит хозяин жалует его чашкой чая из милости, а не распивает его с ним, в сообществе, и в таком случае порядочный человек откажется от этой чести. Отпивши чай, мы разменялись подарками, как равные с равными, из рук в руки. Монгольскому амбаню особенно понравилась массивная стеклянная накладка с цветами внутри; он сознался, что еще не видал подобной вещи; я отвечал ему, что это новое изобретение, и потому я нарочно взял эту вещь для него, зная, что он следит за всеми новостями и изобретениями в свете. Оба мы разумели под словом света Китай и Россию по преимуществу. Мы вышли из приемной комнаты и уехали домой в том же порядке, как и приехали.
