— Я хотел... — Сын своей матери: орудует челюстью, как мышеловкой.
— Что, мать не пустила?
— Я этого не говорил.
— Зато я говорю.
— Кто же это вам про нас лжет, а? Вы с кем разговаривали?
— С твоей матерью и с одной студенткой из пансиона.
— Допрашивать мать вы не имели никакого права. Она ничего плохого не сделала. Мать подумала, что Феба отправилась со своим отцом в плаванье. И я, между прочим, тоже так решил, — добавил он, помолчав. — Мы ждали от нее вестей. Мы же не виноваты, что она не писала. Могла бы хоть открытку прислать — распорядиться насчет вещей.
— Почему же от нее не было писем, как ты думаешь?
— Понятия не имею. Честное слово.
Все время оправдывается. «Может, я его напугал, надо бы с ним помягче», — подумал я и решил сменить тактику.
— Меня интересуют ее вещи. Не скажешь, где они?
— Пожалуйста, ее вещи на складе. Пойдемте. — Ему явно не терпелось поскорее уйти отсюда.
Нырнув под клапанами огромного котла и открыв ключом угловую дверь, Бобби ввел меня в крохотную каморку. Через высокое грязное окно в комнату пробивался слабый дневной свет, и Бобби повернул выключатель. При свете электрической лампочки я увидел несколько сложенных в углу чемоданов и шляпных коробок, а рядом — большой дорожный сундук, обклеенный ярлыками американских и иностранных отелей.
Когда Бобби Донкастер отпер своим ключом сундук и поднял крышку, изнутри пахнуло лавандой и юностью. Чего там только не было: бесконечные платья, юбки, свитера, кофточки, дорогое пальто с бобровым воротником. Щупая пальцами пальто, я поймал на себе ревнивый взгляд Бобби.
— Чемоданы тоже ее?
— Да.
— А в них что?
— Самые разные вещи: одежда, туфли, шляпы, книги, драгоценности, косметика.
— А ты откуда знаешь?
— Я эти чемоданы сам укладывал. Думал, Феба напишет, куда их послать.
— А почему ты не отправил их ей домой?
— Как-то не хотелось... Не хотелось, наверно, с ними расставаться. Кроме того, Феба говорила, что дома никого не будет, вот я и решил, пусть пока здесь полежат. Тут они у меня в целости и сохранности.
— Много, я смотрю, у нее вещей осталось, — сказал я. — Что ж она с собой-то взяла?
— По-моему, только дорожную сумку.
— И вы с матерью решили, что Феба отправилась в кругосветное путешествие с дорожной сумкой?
— По правде говоря, я не знал, что и думать. Если вы полагаете, что я знаю, где она, то вы ошибаетесь. Сильно ошибаетесь. Одна надежда на вас, — добавил он уже мягче.
— Ты можешь мне помочь.
Он очень удивился. Он вообще легко удивлялся.
— Каким это образом?
— Если расскажешь все, что ты про нее знаешь. Но сначала давай посмотрим, что в чемоданах.
Я опять стал рыться в вещах, но ничего интересного — писем, фотографий, дневника, записной книжки — так и не обнаружил. Очень возможно, все это Бобби предусмотрительно из чемоданов извлек.
— Это все?
— По-моему, да. Я вроде бы уложил то, что нашел. Помогала мне Долли Лэнг. Она жила... живет с Фебой в одной комнате.
— А на память ты ничего из ее вещей себе не брал?
— Нет. — Он смутился. — Такого за мной не водится.
— У тебя есть ее фотография?
— К сожалению, нет. Мы никогда фотографиями не обменивались.
— Ты говорил, что у нее остались книги. Где они?
Бобби вытащил из-за сундука тяжелую картонную коробку, в которой лежали книги, в основном учебники и справочные издания: зачитанные французская грамматика и словарь Ларусса, антология английских поэтов-романтиков, том Шекспира, несколько романов, в том числе романы Достоевского в английском переводе, пособия по психологии и экзистенциализму в мягких обложках. На форзаце значилось «Феба Уичерли» — судя по мелкому, четкому почерку, особа тонкая, чувствительная.
— Что она за человек, Бобби?
— Феба — необыкновенная девушка.
Можно подумать, что я в этом сомневался.
— Опиши мне ее, пожалуйста.
— Попробую. Для женщины она довольно высокого роста — пять футов, семь с половиной дюймов, стройная. Прекрасная фигура, красивые стриженые волосы.
— Какого цвета?
— Темно-русые, она почти блондинка. Мне она казалась очень хорошенькой, хотя некоторые бы со мной, наверно, не согласились. Когда ей было хорошо, когда она была в ударе, она была очень красива. У нее потрясающие темно-синие глаза и обворожительная улыбка.
— Насколько я понимаю, хорошо ей было далеко не всегда.
— Да, проблемы у нее были.
— Она делилась с тобой своими неприятностями?
— Не особенно. Но я знал, что у нее не все гладко. Вы, думаю, слышали: у нее разошлись родители. Но на эту тему она говорить не любила.
— Она что-нибудь рассказывала тебе про письма, которые ее родители получили прошлой весной?
— Какие письма?
— Письма с нападками на ее мать.
Он покачал головой:
— Первый раз слышу. Она вообще ни разу не говорила мне про свою мать. Это была запрещенная тема.
— И много у нее было таких запрещенных тем?
— Немало. Она не любила вспоминать прошлое, вообще говорить о себе. Детство у нее было трудное: родители никак не могли ее между собой поделить, и на Фебе это сказалось.
— В каком смысле?
— Ну, например, она сомневалась, надо ей иметь детей или нет, — думала, что из нее выйдет плохая мать.
— А вы обсуждали эту тему?
— Конечно, ведь мы собирались пожениться.
— Когда?
Он замялся и молитвенно поднял глаза на висевшую под потолком лампочку.
— В этом году, после окончания колледжа. Мы твердо решили. — Он оторвал глаза от гипнотической лампочки. — Что я теперь буду делать — не знаю.
— Странно, что твоя мать ни словом обо всем этом не обмолвилась. Она была в курсе ваших планов?
— Конечно. Сколько у нас с ней об этом разговоров было! Она считала, что мне еще рано жениться. Да и Фебу она недолюбливала.
— Почему?
Он криво усмехнулся:
— Просто мать меня к ней ревновала. И потом, она вообще не любила богатых.
— А ты?
— Мне безразлично, богатая она или нет. Справлюсь и без ее денег — учусь ведь я хорошо. По крайней мере учился хорошо — только в этом семестре стал отставать. Ничего, подтянусь — у меня ведь еще есть пара недель в запасе.
— А что произошло в этом семестре?
— Вы же сами знаете, — отозвался он, в растерянности смотря на раскрытые чемоданы. Зеленые глаза полузакрыты, нижняя губа оттопырена. — Давайте уйдем отсюда, — выговорил он наконец, энергично тряхнув головой.
— Почему же? Разговаривать и здесь неплохо.
— Я вообще не хочу больше с вами разговаривать. Мне надоели ваши намеки. Вы все время пытаетесь уличить меня во лжи.
— Просто мне кажется, Бобби, что ты от меня что-то скрываешь. Мне нужна полная информация.
— Не можем же мы стоять здесь целый день.
— Кто ж тебя заставляет стоять — садись.
Он даже не пошевелился.
— А что вы еще хотели узнать?
— Как она училась? — решил я задать нейтральный вопрос.
— Очень неплохо, на «хорошо» и «отлично». Феба специализировалась по французскому языку, она вообще была к языкам способна. В Болдер-Бич, по ее словам, ей было легче, чем в Стэнфорде, — здесь она чувствовала себя более раскованно.
На его лице вновь заиграла непроизвольная кривая улыбочка. Создавалось впечатление, что он сам над собой смеется.
— Что значит «более раскованно»?
— Я не специалист, — сказал он, неуклюже поводя своими могучими плечами. — Но нервы у нее никуда не годились — это сразу было видно. Сегодня она веселей некуда, а завтра мрачнее тучи. Я сказал, что ей необходимо пойти к врачу, но она ответила, что уже к психиатру обращалась.
— Когда?
— В прошлом году, в Пало-Альто. Впрочем, по-настоящему лечиться она не стала. Сходила пару раз на консультацию — и все.
— Как звали врача?
— Не знаю. На этот вопрос вам скорее ответит ее тетка, миссис Тревор. Она живет неподалеку от Пало-Альто.
— Ты Треворов знаешь?
— Нет.
— А других ее родственников?
— Нет.
— А с Фебой ты давно знаком?
Он ответил не сразу:
— С сентября, с тех пор, как она здесь учится. Меньше двух месяцев.
— И вы уже решили пожениться?
— Я-то сразу решил. Только ее увидел.
— Когда это было?
— В сентябре. Она пришла посмотреть комнату, а я в это время кухню красил.
— Странно, а я понял, что вы раньше познакомились.
— Значит, плохо поняли.
— Разве ты не познакомился с Фебой прошлым летом на пляже и не уговорил ее перевестись в здешний колледж?
Он глубоко задумался. На его лице и в глазах появилось какое-то отсутствующее выражение, и мне вдруг пришло в голову, что дело, за которое я взялся, — самое что ни на есть банальное: парень сошелся с девушкой, увидел, что она вот-вот проговорится, и убил ее.
— Ну да, — признался он наконец. — Так оно, собственно, и было.
— А зачем же тогда соврал?
— Не хотел, чтобы мать узнала.
— Я же не твоя мать.
— Да, но ведь вы уже с ней беседовали и, возможно еще будете.
