Голос у Кало был практически женский, он со всеми говорил ласково и никого ни в чём не винил. Собрание оказалось скучным, и я не понимала, почему мать запрещала мне туда ходить, но в тот момент попросту не могла двинуться, запутавшись в нагромождении сетей. Кало задавал вопросы, много вопросов. Простых: скажем, что такое женщина? А мужчина? Каковы особенности одной и другого? То, о чём знает даже мелюзга в начальной школе: женщины — это женщины, они сидят дома, мужчины — это мужчины, они приносят деньги. Все высказывались по очереди, а Лилиана записывала ответы, как делала, когда конспектировала лекции синьоры Терлицци. Иногда кто-то, не согласившись с соседом, начинал возражать, и тогда Антонино Кало своим тоненьким голоском объяснял, что спорить не нужно: мы все здесь лишь для того, чтобы сравнить ответы и понять, в чём разница. Но какой смысл высказывать мнение, если никто не знает, правильное оно или нет? Например, синьорина Розария, если мы отвечали плохо, всегда нам об этом говорила. Одна расстроится, но по крайней мере другие будут знать. Как-то она продиктовала для синтаксического разбора такую фразу: «Женщина равна мужчине и имеет те же права». Мы, девчонки, склонившись над тетрадями, принялись записывать, проговаривая вполголоса: подлежащее — женщина, имя существительное, нарицательное, одушевлённое, женский род, единственное число. Мне, однако, показалось, что это «женский род, единственное число» звучит несколько странно.
— Синьорина учительница, в упражнении ошибка! — воскликнула я, собравшись с духом. Синьорина пригладила рыжие локоны, которые всегда носила распущенными:
— О чём ты, Олива? Я не понимаю.
— Женщина не может быть в единственном числе!
— Одна женщина, много женщин, — принялась считать синьорина Розария, загибая пальцы. — Единственное число — множественное число.
Но это меня не убедило:
— Женщины в единственном числе не бывает! Если она дома, то сидит с детьми, если выходит на улицу, то идёт вместе с другими в церковь, на рынок или на похороны. А если за ней не приглядывают другие женщины, то всегда должен сопровождать мужчина.
Рука учительницы с тщательно выкрашенными красным лаком ногтями замерла в воздухе. Она наморщила нос, как всегда делала, когда задумывалась.
— Я, во всяком случае, женщины в единственном числе никогда не видела, — уже более робко пробормотала я.
Она, вздохнув, продиктовала нам другое предложение, и мы, согнувшись над партами, принялись выводить буквы. Я решила было, что сказала нечто ужасно глупое, не заслуживающее даже ответа, но после звонка, когда все вышли из класса, она подозвала меня к своему столу. Её волосы оказались теперь совсем рядом и пахли так, что я почувствовала тепло в животе и подумала: должно быть, на улице все мужчины ходят за ней по пятам, просто чтобы почувствовать этот запах.
— Наверное, ты права, Олива, — сказала она. — Но то, как живут люди, иногда можно изменить даже с помощью грамматики.
— И что это значит, синьорина учительница? — расстроилась я, потому что, как мне показалось, ничего не поняла.
— Что только от нас зависит, может ли существовать женщина в единственном числе. И от тебя лично — тоже, — и она погладила меня по щеке. На ощупь пальцы были нежными, как кожица персика. Выйдя из школы, каждая из нас направилась в свою сторону: я, как обычно, бегом, она — прокладывая себе путь через паутину мужских взглядов.
В конце года к нам в класс зашёл директор, объявивший, что синьорина Розария перешла в другую школу, а её место вскоре займёт новый учитель. И пошли молоть злые языки, вечно знающие всё и ничего: что, дескать, был у неё любовник, и даже не один; что состояла она в интимной связи с юношей много её младше; что забеременела и тайно избавилась от ребёнка; что спуталась именно с директором, по каковой причине и вынуждена была покинуть Марторану. Директор, впрочем, своё место сохранил.
Глядишь, она и в этот сарай захаживала, и сидела в самом первом ряду, рядышком с Лилианой, разглагольствуя у всех на виду и время от времени встряхивая надушенными кудрями. И ни капельки не стыдилась.
— А о женщине, которая работает, что скажете? — спросил в какой-то момент Кало. Он говорил не на диалекте, а по-итальянски, старательно проговаривая каждый слог — совсем как Клаудио Вилла, когда поёт «Mamma son tanto felice»[8]. Как и после других вопросов, поначалу никто высказываться не стал. Слышен был только тихий, будто дуновение ветра, шепоток: это собравшиеся почти беззвучно отпускали комментарии. Какой-то парень хихикал, толкая локтем соседа, немногие присутствующие женщины глядели в пол, даже Лилиана, оторвав ручку с бумаги, замерла в ожидании. Потом кто-то решил пошутить, просто чтобы рассмешить остальных.
— Женщина, Кало? И кем же может работать женщина? — начал плотный коротышка, со спины напоминающий галантерейщика, дона Чиччо.
— В берсальеры[9] податься? — предположил верзила в углу, подмигнув соседу.
— Не знаю, — пожал плечами Антонино Кало, не меняя тона. — А вы-то что думаете? Может, есть и более подходящее занятие?
Все молчали, словно впервые осознали то, о чём никогда раньше всерьёз не задумывались.
— Прислугой в чужом доме, — бросил молодой мужчина в синей куртке.
— Точно! Шить, другим женщинам причёски делать, по дому всякое… — закивал другой, сидевший напротив.
— Значит, вы считаете, что женщины могут работать только дома? — переспросил Антонино Кало, не давая понять, что думает сам. Он снова предоставил собравшимся возможность высказаться, но теперь, когда у них зародились сомнения, смешки стихли.
— Есть профессии, которые женщинам не подходят. Ответственные, вроде судьи или адвоката. Можете себе представить адвоката в юбке? — снова спросил тот, что был похож на дона Чиччо.
— Да скорее мир кверху дном перевернётся, — поддакнул его сосед.
— А почему, спрашивается, — вмешалась Лилиана, — нельзя изменить закон, чтобы женщины тоже могли занимать должности в судебной системе?
— Тут не в законе дело, — ответил кудрявый брюнет с цветком жасмина за ухом, которого я раньше не встречала, — а в самой женской природе, которая отлична от мужской. Женщина переменчива, капризна, по нескольку дней в месяц рассеянна. И вдруг именно в эти дни ей придётся выносить приговор? Что она тогда сделает? Отправит на каторгу праведника вместо грешника?
— Но ведь учительницей женщина работать может, — возразила Лилиана. — А раз она может работать учительницей, что тоже очень ответственно, то и с другими профессиями справится.
— Учительницей? Это как та рыжая, которая с каждым встречным-поперечным дружбу водила? — подмигнул кудрявый и, достав из кармана апельсин, принялся подбрасывать и ловить его. Мужчины вокруг рассмеялись, а я почувствовал, что щеки горят, будто меня по ним отхлестали.
— Вот же бесстыдница была! — буркнула женщина рядом со мной.
— Да Вы же просто завидуете! — не сдержавшись, прошипела я сквозь зубы.
— Кому это я завидую? — взвизгнула она.
— Кому-кому… Только и умеете, что языком кружева плести да напраслину возводить на тех, кого даже и не видали! — мой голос дрожал от гнева.
— С каких это пор у нас всяким соплячкам слово дают?
— А с тех же самых, что и старым кошёлкам!
Все обернулись, уставившись на меня. Лилиана что-то зашептала на ухо Кало, который только теперь заметил моё укрытие.
— Пожалуйста, Олива, говори, мы тебя слушаем.
— Да нечего мне сказать… — смущённо пробормотала я.
Но тут Лилиана махнула мне рукой через весь зал: давай, мол.
— Синьорина Розария, учительница… — начала я и запнулась.
— Она была твоей учительницей? — спросил Кало, сделав пару шагов в мою сторону. Я нерешительно кивнула. — Стало быть, ты её хорошо знала?
— Она вела у нас четыре года. Потом ей пришлось… уехать, — я оглядела мужчин, чтобы выяснить, кто из них по-прежнему готов был высмеять каждое слово, кто нет. Антонино Кало не торопил, ждал, пока я продолжу сама. — Синьорина Розария была прекрасным педагогом, а никакой не бесстыдницей. Мы с ней выучили таблицу умножения, спряжение глаголов, синтаксический разбор, и про древних римлян, и столицы провинций…
