<<1884 >>
СЕВАСТОПОЛЬСКОЕ БРАТСКОЕ КЛАДБИЩЕ
Какой тут дышит мир! Какая славы тризнаСредь кипарисов, мирт и каменных гробов!Рукою набожной сложила здесь отчизнаСвященный прах своих сынов.
Они и под землей отвагой прежней дышат...Боюсь, мои стопы покой их возмутят,И мнится, все они шаги живого слышат,Но лишь молитвенно молчат.
Счастливцы! Высшею пылали вы любовью:Тут что ни мавзолей, ни надпись – все боец,И рядом улеглись, своей залиты кровью,И дед со внуком, и отец.
Из каменных гробов их голос вечно слышен,Им внуков поучать навеки суждено,Их слава так чиста, их жребий так возвышен,Что им завидовать грешно...
4 июня 1887
* * *
Дул север. Плакала траваИ ветви о недавнем зное,И роз, проснувшихся едва,Сжималось сердце молодое.
Стоял угрюм тенистый сад,Забыв о пенье голосистом;Лишь соловьихи робких чадХрипливым подзывали свистом.
Прошла пора влюбленных грез,Зачем еще томиться тщетно?Но вдруг один любовник розЗапел так ярко, беззаветно.
Прощай, соловушко! – И яГотов на миг воскреснуть тоже,И песнь последняя твояВсех вешних песен мне дороже.
<<1880 >>
* * *
Дух всюду сущий и единый.
Г. Р. Державин
Я потрясен, когда кругомГудят леса, грохочет громИ в блеск огней гляжу я снизу,Когда, испугом обуян,На скалы мечет океанТвою серебряную ризу.
Но, просветленный и немой,Овеян властью неземной,Стою не в этот миг тяжелый,А в час, когда, как бы во сне,Твой светлый ангел шепчет мнеНеизреченные глаголы.
Я загораюсь и горю,Я порываюсь и парюВ томленьях крайнего усильяИ верю сердцем, что растутИ тотчас в небо унесутМеня раскинутые крылья.
29 августа 1885
* * *
Прости – и все забудь в безоблачный ты час,Как месяц молодой на высоте лазури;И в негу вешнюю врываются не разСтремленьем молодым пугающие бури.
Когда ж под тучею, прозрачна и чиста,Поведает заря, что минул день ненастья, –Былинки не найдешь и не найдешь листа,Чтобы не плакал он и не сиял от счастья.
26 декабря 1886
СВЕТОЧ
Ловец, все дни отдавший лесу,Я направлял по нем стопы;Мой глаз привык к его навесуИ ночью различал тропы.
Когда же вдруг из тучи мглистойСосну ужалил яркий змей,Я сам затеплил сук смолистыйУ золотых ее огней.
Горел мой факел величаво,Тянулись тени предо мной,Но, обежав меня лукаво,Они смыкались за спиной.
Пестреет мгла, блуждают очи,Кровавый призрак в них глядит,И тем ужасней сумрак ночи,Чем ярче светоч мой горит.
16 августа 1885
* * *
Нет, я не изменил. До старости глубокойЯ тот же преданный, я раб твоей любви,И старый яд цепей, отрадный и жестокий,Еще горит в моей крови.
Хоть память и твердит, что между нас могила,Хоть каждый день бреду томительно к другой,Не в силах верить я, чтоб ты меня забыла,Когда ты здесь, передо мной.
Мелькнет ли красота иная на мгновенье,Мне чудится, вот-вот, тебя я узнаю;И нежности былой я слышу дуновенье,И, содрогаясь, я пою.
2 февраля 1887
* * *
Светил нам день, будя огонь в крови...Прекрасная, восторгов ты искалаИ о своей несбыточной любвиМладенчески мне тайны поверяла.
Как мог, слепец, я не видать тогда,Что жизни ночь над нами лишь сгустится,Твоя душа, красы твоей звезда,Передо мной, умчавшись, загорится.
И, разлучась навеки, мы поймем,Что счастья взрыв мы промолчали обаИ что вздыхать обоим нам по нем,Хоть будем врознь стоять у двери гроба.
9 июня 1887
* * *
Когда читала ты мучительные строки,Где сердца звучный пыл сиянье льет кругомИ страсти роковой вздымаются потоки, –Не вспомнила ль о чем?
Я верить не хочу! Когда в степи, как диво,В полночной темноте безвременно горя,Вдали перед тобой прозрачно и красивоВставала вдруг заря
И в эту красоту невольно взор тянуло,В тот величавый блеск за темный весь предел,Ужель ничто тебе в то время не шепнуло:Там человек сгорел!
15 февраля 1887
<<...>> И рядом с тютчевским определением, имеющим всю глубину и всеобъемлемость формулы: «мысль изреченная есть ложь», должно быть поставлено равносильное, но исполненное жизни восклицание Фета:
О, если б без словаСказаться душой было можно!
Фет в одном стихотворении уподоблял создания искусства туманностям, чуть видным среди звезд:
Стыдно и больно, что так непонятноСветятся эти туманные пятна,Словно неясно дошедшая весть!
В другом месте он сравнивал воплощенную мечту с заревом пожара:
Когда читала ты мучительные строки, –
спрашивал он,
Ужель ничто тебе в то время не шепнуло:Там человек сгорел!
Перед астрономом – только легкие облачки и спирали слабого света. А в действительности это – целые миры, тысячи солнц и планет, миллионы лет всех форм бытия, борьбы, исканий, осуществлений! Перед читателем только красивое зрелище: зарево на ночном небе, только певучие стихи, смелые образы, неожиданные рифмы. Как легко пробежать глазами стихотворение и почтить его «едким осужденьем» или «небрежной похвалой». Но за этими двенадцатью строчками целый ужас – «Там человек сгорел!» Кто же поймет его, если даже для самого художника, когда он отдаляется от своих созданий, они – «только неясно дошедшая весть»!
Поэт, стремясь в словах, которые ежедневно влекутся по «торжищам» и «рынкам», воплотить «живую тайну вдохновенья», подобен младенцу, который думает, что может рукой поймать в волнах ручья отражающуюся в нем луну...
Луна плывет и светится высоко,Она не здесь, а там!
И вот не под влиянием «минутного аристократического восхищения», а с горьким сознанием Фет унижал свое вдохновение пред полнотою бытия. В искусстве, которое казалось единственно подлинным, единственно стойким в мятущемся потоке явлений, он увидел тот же яд лжи, искажающий, обезображивающий прозрение художника. В безднах ища опоры, «чтоб руку к ней простреть», он ухватился за искусство. Но оно подалось, оно не выдержало его тяжести. И вновь он остался один,
И немощен, и голЛицом к лицу пред пропастию темной.
Тогда в этом обширном мире, в этом «мировом дуновении грез», не осталось для него ничего, что имело бы самодовлеющее значение, кроме собственного я. В центре мира оказалась не мертвая статуя, не «искусство для искусства», а живой человек. Так, куда бы мы ни шли по земле, мы всегда увидим самих себя в самой середине горизонта, и все радиусы небесного свода сойдутся в нашем сердце. Фет отказался от своего первоначального поклонения искусству не потому, чтобы забыл «о великом назначении человеческого духа», а потому, что поставил его слишком высоко. «Буду буйства я жизни живым отголоском» – вот как примирил он притязания жизни и искусства.
Человек, для человека есть последняя «мера вещей». В человеке – все, и вся жизнь, и вся красота, и весь смысл искусства. Какие бы великие притязания ни высказывала поэзия, она не могла бы сделать большего, как выразить человеческую душу. Понимая это, Фет слагал восторженные гимны личности. <<...>>
Умудренный опытом лет, он не находил другого назначения поэзии, как служение жизни, но только в те мгновения, когда, просветленная, она становится окном в вечность, окном, сквозь которое струится свет «солнца мира». <<...>>
В. Я. Брюсов.
«А. А. Фет. Искусство или жизнь».
* * *
Все, все мое, что есть и прежде было,В мечтах и снах нет времени оков;Блаженных грез душа не поделила:Нет старческих и юношеских снов.
За рубежом вседневного удела,Хотя на миг отрадно и светло;Пока душа кипит в горниле тела,Она летит, куда несет крыло.
Не говори о счастье, о свободе,Там, где царит железная судьба.Сюда! сюда! не рабство здесь природе –Она сама здесь верная раба.
17 июля 1887
* * *
С солнцем склоняясь за темную землю,Взором весь пройденный путь я объемлю:Вижу, бесследно пустынная мглаДень погасила и ночь привела.
Странным лишь что-то мерцает узором:Горе минувшее тайным укоромВ сбивчивом ходе несбыточных грезТам миллионы рассыпало слез.
Стыдно и больно, что так непонятноСветятся эти туманные пятна,Словно неясно дошедшая весть...Все бы, ах, все бы с собою унесть!
22 августа 1887
