— Ты что-нибудь имеешь против? — хмуро повернулся к нему Тимон.
— Нет, нет, чего сердишься. — Академ был поражен услышанным. — Лично я не собираюсь строить такой башни, друг Тимон. Но понять-то мы друг друга можем… Почему ты не позволяешь мне удивиться?
А Тезей, глядя на Тимона, почему-то вспомнил Скирона, которого пришлось ему убить под Элевсином и который тоже настаивал на простоте внегородской жизни первородного братства и на святости быта предков.
Когда гости ушли, Лаодика вдруг вздохнула:
— Академ говорит, что мы можем понять друг друга… Но если наше разномыслие передастся когда-нибудь тем, кто у подножья Акрополя, толпам, сколько может пролиться крови…
Тезей в эту ночь заснул сразу. Сказалось, верно, возбуждение, напряжение на совете. Однако среди ночи Тезей также мгновенно и пробудился. Может, тоже от дневного напряжения, но и еще от чего-то. Сон слетел с него, как слетает покрывало, сорванное со спящего. Надо было идти. По крайней мере, оставаться в помещении не хотелось. Тезей поднялся, покинул дворец, пересек площадку Акрополя, спустился вниз и через ворота, где почему-то не обнаружилось никаких признаков охраны, вышел в Нижний город. Он двинулся не прямо, в сторону Ареопага, а свернул, или, лучше сказать, соскользнул по извилистой земляной лесенке налево, к старому храму Диониса. Пройдя еще немного, он оглянулся и увидел освещенную лучами луны маску Горгоны-Медузы на стене Акрополя. «Береги меня», — почему-то попросил Тезей без слов эту маску, отгоняющую невзгоды. Миновав пещеру, уходящую в толщу царственного холма, и храм Фемиды, Тезей вышел к святилищу Асклепия, где невидимый во тьме внятно и беспечно шумел источник.
Жилых помещений с этой стороны Акрополя не было. Сплошь — святилища. Далеко не самые главные для города, но собранные вместе, при полном отсутствии житейского, бытового, они составляли единый комплекс, словно созданный самими богами. От могилы Колосса виделся уже и старинный храм Диониса. Странно, но внутри него горел свет. Тезей подошел к самому порогу храма, и из света к нему вышла Ариадна.
— Ты пришел, — сказала она.
— Как видишь, — ответил Тезей, охваченный внезапным волнением, но не удивленный, словно этого он и ждал.
— Как ты тут?..
Наверное, Ариадна хотела добавить «без меня», но не произнесла.
— Ты, я думаю, лучше теперь знаешь, как мы тут, — ответил Тезей, почувствовав прилив ревности.
— Знаю, — согласилась Ариадна. — И еще я знаю, что у нас с тобой родился сын.
— Зачем ты мне говоришь это? — выдохнул Тезей.
— Почему бы тебе не знать этого, — резко сказала Ариадна.
— Это жестоко.
— Не более, чем многое другое, — ответила Ариадна, но уже мягче, а оттого и печально.
— Как его звать?
— Керам.
— И что Дионис? — глухо спросил Тезей.
— Мужчины, будь они боги или смертные, бывают довольно самоуверенны. Это мешает им разглядеть истину. Дионис считает Керама своим сыном.
— Кажется, вы быстро лишаете нас самоуверенности. — В голосе Тезея звучал упрек.
— Тебе ли говорить об этом, — холодно посмотрела на него Ариадна, но снова смягчилась. — Не мучайся. Я опять пришла помочь тебе. Ты должен построить храм для Диониса.
— Зачем? — вскинулся Тезей.
— Хотя бы затем, чтобы я могла сказать Дионису: посмотри, нетрезвое чучело, Тезей и то не ревнует, ставит тебе храм, а ты… — усмехнулась она.
— Как будто бы для Диониса некому строить святилища… — заупрямился Тезей.
— Вы — не Азия и не настолько богаты, чтобы каждый день ставить по храму… Может быть, и к лучшему, — добавила Ариадна.
— Почему?
— Потому что, будь вы богаче, тут же начнете создавать армии и станете, как вам покажется, совершать великое дело завоеваний.
— Ты рассуждаешь, как будто ты уже не мы. Быстро переменилась.
— Это естественно, я женщина и жена бога… Зачем тебе божественный враг… Построй храм Дионису.
Тезей словно не слышал ее.
— А что мне сделать для моего сына?
— Сын, — повторила Ариадна. — Ты думаешь, у тебя один сын, — помолчав, добавила она.
— Как!? — похолодел Тезей. — И еще где?
— Сам узнаешь. Сейчас не скажу. Так построишь храм?
— Построю, — выдавил из себя Тезей.
— Что касается нашего с тобой сына, — слово «нашего» Ариадна подчеркнула голосом, — то назови район Афин, где селятся гончары и художники, Керамиком, или Керамикосом.
— Назову.
Теперь они понимали, что главное сказано. Помолчали, глядя друг на друга.
— А тельхины?.. Эти заговорщики, тебя не выдадут? — спросил Тезей.
— Не узнают… А если и узнают, пусть попробуют… Кстати, помнишь, я тебя предупреждала, чтобы ты с ними был поосторожней. Они изобретательны, дальновидны, вспыльчивы, иногда — даже коварны, когда хотят добиться своей цели.
— Помню…
Их разговор продолжался как бы сам собой.
— Я теперь лучше знаю их тайны… Это заговор, как бы тебе сказать, — Ариадна поискала слова. — Это заговор искусства, культуры, знаний, которые собираются завоевать человечество… То есть, заговор с благими побуждениями. Так что с ними можно подружиться.
— Почему же тайно, — недоумевал Тезей, — заговор…
— Посмотри вокруг, разве многие их поймут и правильно истолкуют… Конечно, — согласилась Ариадна, — отгораживаться от тех, к кому стремишься… Опять заблуждение наше человеческое…
Слово «наше» вселило в Тезея какую-то надежду.
— Я увижу Керама? — спросил он. — Может, он станет потом жить в своем Керамике?
— Нет, — сухо ответила Ариадна, — Дионис найдет, где его поселить.
— И тебя? — опять не удержался Тезей от ревности.
— И меня, — подтвердила она.
— Ариадна! — воззвал Тезей.
— Не стоит ни к чему возвращаться, Тезей, — остановила его она, — того, что было, уже не найти… Прощай.
Ариадна повернулась и вошла внутрь храма. Свет тут же погас, словно она задула светильник.
Тезей не рванулся следом за ней. Он знал, что в храме ее больше нет.
В последующие дни оживление в Афинах прорвалось наружу. Всюду открыто обсуждались два предстоящих события, соединявшиеся воедино в головах славных жителей города. Первое — сильно запоздавшее празднование возвращения Тезея с юношами и девушками, спасенными от Минотавра, из критского Кносса, посвященное не Аполлону, как следовало ожидать, а Дионису. Второе — упорно поговаривали о введении не только в Афинах, но и по всей Аттике народовластия и равенства. По этому поводу особенно разыгрались страсти. Афиняне недоумевали. Они и без того считались равными и, поскольку народных собраний никто не отменял, взять не могли в толк, что это за штука — народовластие. Новая игра, потешались некоторые шутники: скажем, всеобщей волей ослы объявляются лошадьми. Или горластые лягушки приравниваются в пении к мелодично стрекочущим кузнечикам. И все вокруг смеялись. Некоторые принялись даже утверждать, что следует проголосовать и за переименование времен года. И тут как раз в этом подоспела всамделишная необходимость. Осхофорий — так называлось предстоящее празднество — следовало бы справлять прошлой осенью, когда корабль Тезея вернулся с Крита. Этому помешал траур по Эгею. Но тогда праздновать Осхофорий следует несколько позднее, предстоящей осенью. Ждать, раз решено праздновать, разумеется, никто не предлагал, а вот объявить общей волей на дворе осень — такие шутки были в ходу. В самом деле, не отменять же угощений, не отказываться же от вина, которое обильно льется в честь Диониса, и тогда даже равные становятся наировнейшими друг другу…
Тем временем Тезей вместе с Мусеем отправились к жрецам на переговоры. Если уж не избежать прямого участия Диониса в афинских делах, то и строительство храма этого бога, и предстоящие праздничные церемонии пусть берут на себя его люди. Так Тезей все-таки отстранится от прямого участия в том и в другом. Конечно, он предоставит им все, чем располагает и он, и город, все, кроме самого себя.
Одеон, самый влиятельный жрец храма Диониса, сын бога, как он утверждает (и действительно, имя его земного отца никому в Афинах неведомо), встретил их в Лимне у самого храма, словно близких знакомцев. При свете дня храм, обросший снизу землей и в нее, кажется, погружающийся, не выглядел ни загадочным, ни торжественным, а просто старым.
Договорились быстро, и, беря на себя организацию праздничных процессий, Одеон сказал:
— Только мы введем в действо кое-что новое.
— Пожалуйста, — согласился Тезей, не подумав и чтобы не вдаваться в подробности.
— Будут не только пляски, хороводы и священное пение, — останавливал его внимание Одеон.
— Что еще? — Не Тезей заинтересовался — Мусей.
— Еще будут просто говорить, — в голосе Одеона возникли заговорщические нотки.
