В тот день заглянул он к бабушке – немного денег до стипендии перехватить. Жил он тогда в студентах, доучивался по филологии и обретался в общежитии, на четвертом этаже. Впрочем, денег все равно не хватало. Бабушка их тоже по ночам не печатала, зато пенсию ей приносили исправно. А пожилому человеку много ли надо? Лишь бы только почтальон не обманул. А остальное – приложится: бакалея, гастрономия, немножко кондитерских изделий… Да, и сорок копеек продавщице отдать не забыть. Опять же, яичко к Христову дню, да не одно. А уж облупить его желающие всегда найдутся.
Да вот же, Бореньку взять: чем не помощник? Вежливый, обходительный. И бабушку навещать не забывает. Вот как такого не приветить? Правда, мягкий он какой-то, как баранка в чае, и старинные романы читать ужас как любит. Оттого-то, наверное, и не женится.
Помогать-то бабушка помогала, а жить в комнате внуку все равно не разрешала. Хотя и был он прописан на законных бабушкиных метрах. «Вот когда я помру, тогда и перейдешь сюда жить», – говорила бабушка. Правда, дату предстоящего новоселья постоянно откладывала. То вдруг по весне закружится у нее голова, прямо невмоготу, а к осени опять все пройдет. Или зимой заноют суставы, да так, что ложись и помирай, а к лету, глядишь, помирать-то и не хочется. А у Бореньки в общежитии не то чтобы Вольтера почитать – шпаргалку к зачету, и ту не напишешь, настолько тесно ему и шумно. Однако же, внук терпел и занавески на окна раньше времени в магазине не присматривал. И правильно делал: интерьер – дело тонкое! На глазок занавески не берут – не в размерах, так в расцветке запросто ошибиться можно.
В тот день внук заглянул за деньгами в Горбатый переулок. Долго тревожил квартиру, пока звонок не осип и не вылетел соколом из-за двери старик Драморецкий.
– Что трезвонишь?
– Я к бабушке…
– Спит твоя бабушка! Не открывает. Зачем будить?
И пошел, и пошел выговаривать. Высказал все, что думал. В квартиру, однако, пустил и подался на кухню – сковородкой греметь. Другой бы обиделся, а Боренька сдержался, поскольку сильно уж с бабушкой хотел повидаться (денег даже на обратную дорогу не было). Постучался в знакомую двери, потом толкнул ее. Вот как сейчас. Только что вздыхать не стал. И совершенно напрасно!
Вздохнул он позже, уже после того, как вернулся с кладбища. А до этого все нервничал и с наехавшими родственниками по ритуальным услугам ходил. Похороны не запомнил: очень уж за свое будущее переживал. Если что и прилипло к памяти, так это квитанция: «Гроб деревянный оббитый – 1 шт., крест деревянный лакированный – 1 шт…» Кажется, бабушку все-таки похоронили, иначе бы не переехал внук на освободившуюся площадь прямо с четвертого этажа. Ну, здесь родственники ему помогли: все что могли, увезли, а комнату в поезд не возьмешь, вот ее и оставили.
Но это было давно, когда старик Драморецкий еще сковородкой гремел. И вот опять то же самое… нет, гораздо хуже! Тогда хоть двое их было в квартире, а теперь он один. Если что, валерьянки накапать, и то некому.
Итак, филолог постучался в дверь. Потом ее толкнул. Дверь оказалась незапертой – всхлипнула и начала медленно отворяться. Филолог напрягся и приготовился к самому худшему. Проснулось воображение, и тут же принялось шустрить и баловаться.
Воображение нарисовало все, что положено, и даже больше: бездыханное тело на кровати, короткая записка на полу и ружье со спущенным курком. Или даже вытертый до белизны револьвер в холодных стариковских пальцах. Был и еще вариант: Драморецкий сидит за столом и читает «Октябрь». То есть это со стороны так кажется. А на самом деле, старик давно помер. Стал читать что-то очень умное про арт-хаус как мэйнстрим, разволновался – и готово дело. Так и застыл, с остекленелым мэйнстримом в глазах. И вот уже третий день пребывает в местах, где журналы даже грешники не читают. Потому что нет там ни грешников, ни журналов, вообще ничего нет, и арт-хауса, в том числе. А есть лишь дивный зеленый сад, гектаров этак на пятьдесят, и стая ангелов в райских кущах.
Дверь отворилась – настолько, чтобы смогла пролезть голова. Филолог так и сделал: просунул голову в щель и повел скорбным взглядом по голым стенам. Прямо перед собой увидел стол на тонких ножках. Был и журнал – серебрился обложкой на рыжей скатерти. Вот только старика Драморецкого за столом не было. На полу старик почему-то тоже не лежал. Да, и самое главное: порохом в комнате не пахло.
Старомодный платяной шкаф отгораживал часть комнаты (виднелся край не заправленной постели). «Значит, во сне старик умер», – мелькнула здравая мысль. Филолог двинул пухлым плечом вперед, протиснулся в комнату. Сделал пару шагов и осторожно заглянул за шкаф, готовясь к самому худшему.
Тогда он тоже за шкаф заглядывал. А что толку? Бабушки и за шкафом не было. Сидела она в мягком кресле, с недовязанным носком в руках. Всего-то пара петель оставалась, и на тебе – не довязала. Обидно. Потом старик Драморецкий говорил, что ради него бабушка старалась в тот вечер старалась. И долго еще после этого в недовязанном носке ходил. А потом то ли протерся он, то ли старик его потерял. С тех пор столько лет прошло, а надо же – вспомнилось…
Вот он, шкаф. Вот кровать. Филолог глядел на нее и не мог остановиться. Не было старика на кровати! Не валялось на полу ружье! Да и, кажется, не было у старика ружья, а то бы он еще в 91-м застрелился.
«Как же так? – думал филолог, мучительно долго глядя на неприбранную кровать. – Этого не может быть!» Зачем-то погладил ладонью холодный шкаф – и сразу же все понял. Шкаф старинный, высокий. Объемный. Серебряный век! Не иначе как при Бальмонте его изготовили.
У бабушки тоже был шкаф, но дешевый – времен «холодной войны». И захочешь, а не поместишься. А этот шкаф прямо как Мавзолей – хоть вдоль в него ложись, хоть поперек. А иначе зачем этот шкаф? Для антуража?
Филолог представил себе старика Драморецкого в шкафу, и ему стало не по себе. Оставалось лишь всхлипнуть. Филолог так и сделал. Теперь можно было заглядывать в шкаф. «Бедный, бедный старик!»
Филолог вытер лицо рукавом. И потянул на себя дверцу шкафа…
Какими словами описать все то, что открылось филологу в шкафу? Где найти нужные эпитеты и точные деепричастные обороты? Пришел на память Бальзак, но постоял – и ушел, так ничего и не описав. А Флобер даже пробовать не стал. И Стендаль отказался.
Так что будем считать, ничего в шкафу не висело. И не лежало никого. А просто все там было в большом беспорядке, как это у стариков обычно и бывает. «Как же так?» – вновь подумал филолог, упираясь мягкой спиной в раритетный шкаф. И огляделся по сторонам. Комната маленькая, даже если и захочешь, а не спрячешься.
И куда? Под диван? Не пролезешь. За телевизор? Не поместишься. За картину И. Шишкина «Три медведя»? Ноги будут из-за рамы выглядывать. «Значит, нет никого в этой комнате, – решил филолог. – Значит, жив этот скверный старик. Значит, не умирал Драморецкий?»
– Ну, конечно! Он жив. А с чего ему умирать? – громко спросил филолог у самого себя. – Сидит сейчас в туалете да надо мной посмеивается. А мог бы и отозваться… или под краном пофыркать… Полы в коридоре подмести!
Филолог повернулся и двинулся прочь из комнаты.
Все оказалось бессмысленным, мелким, ничтожным: все эти страхи, сомнения… Опять же, напоминание о якобы взятой кастрюле и робкий давешний стук в чужую дверь. Можно было бы и не стучаться. И к Драморецкому не заходить. А главное, не вспоминать ни о чем. Не беспокоиться. Не терзаться.
Оказавшись у себя в комнате, филолог взялся было за Кампанеллу, но передумал. Пошел на кухню – ставить чайник на газ. Опять передумал. Возвращаясь, сердито торкнулся в туалет. Неужели свободно? И все равно передумал. Так и ушел на свои квадратные метры, забыв прикрыть в туалете дверь.
В комнате филолог рухнул ничком на кровать. Долго лежал, уткнувшись лицом в подушку. Вспомнил классика. Не того, что с ботинками, а другого – помельче, но тоже с бородой. Ведь умели же раньше страдать! Хоть рассказ пиши, хоть роман, страниц на пятьсот. А здесь и на единый абзац страданий не хватит…
Филолог тяжко вздохнул. С трудом перевернулся на спину. Закрыл глаза. Жизнь казалась бессмысленной, как томик Ли Бо без перевода.
Потом он лежал, глядя в высокий потолок.
Потом закрыл глаза.
Полежал так еще с полчаса. И, кажется, умер.
А назавтра пришел из гостей старик Драморецкий. Повел носом на дверь в туалет, сердито ее прикрыл. Покосился на комнату соседа. И рассердился еще больше.
Но сдержался. Подался на кухню – рыбу жарить, сковородкой греметь.
Отменный получился минтай!
Сделать соседу замечание, чтобы дверь не забывал закрывать, старик решил чуть позже – когда сковородку вымоет.
