— Больные через три-четыре дня после операции начинают ходить при помощи костылей, через восемь-десять дней — с одним костылем. Через четырнадцать — пятнадцать дней они ходят с помощью одной тросточки, а некоторые передвигаются без какой-либо помощи. Аппарат снимается в среднем через шестнадцать — восемнадцать дней с момента операции.
Трудно, очень трудно поверить этому сообщению специалистам, убеленным сединой.
Еще на трибуне Гавриил Абрамович увидел: кое-кто из коллег чересчур многозначительно покачивал головой, когда он говорил о том, что ему удалось добиться. Ну что же, он готов дать на все исчерпывающий ответ — все данные — в историях болезней. Но, даже рассчитывая на худшее, не ожидал, какие каверзные вопросы заготовили его оппоненты:
— Какая надобность ставить больного после такой тяжелой операции на третий день?
Вопрос прозвучал вполне корректно, но Гавриил Абрамович почувствовал его тайный смысл. И, глядя в лицо спрашивающему, простодушно ответил:
— Прежде чем спорить, нужно убедиться: факты — упрямая вещь. Нужно проверить нашу методику и после этого ее критиковать. Так ведь? — Затем, подумав, добавил: — Догадываюсь, некоторые считают это шарлатанством. Но я могу сослаться на ряд специальных исследований, которые достаточно убедительно доказывают возможность ускоренного сращения костей. Кстати, это подтверждается работой бывшего сотрудника Уральского травматологического института Лешиной, проведенной в 1934 году. Я мог бы также сослаться на специальные эксперименты Сангаевского, Ульмана, Васильева, Мацуоки.
Выступление Илизарова оказалось тем «горючим» материалом, который воспламенил присутствующих, и в зале началось кипение страстей. Один за другим поднимались на трибуну «остепененные» оппоненты. Кандидаты наук, главным образом из Свердловска, взяли на себя роль и судей, и арбитров в крупном научном споре.
— Слесарный подход к хирургии нельзя считать полезным, — поучал один из них ортодоксальным тоном, — это граничит с лихачеством. Надо помнить, что в настоящее время за рубежом уже издана специальная монография о компрессионном артродезе Харнлея и обстоятельная работа польского врача Сенгера. В этих работах указывается, что костное сращение наступало в среднем через три-четыре месяца.
Гавриил Абрамович внимательно вслушивался в аргументы оппонентов и невольно отмечал про себя, как оратор заученным жестом поправляет очки, что речь его течет размеренно и в самых «ключевых» местах он отрывается от бумажки и обращается то к уважаемым коллегам из президиума, то к аудитории, словно призывая быть свидетелем его неотразимой аргументации. Оратор скромно перечисляет то, что «мы разработали», «мы предложили». И все это, разумеется, в развитие и дополнение доклада уважаемого научного руководителя института.
Солидно звучала отполированная речь другого оппонента:
— Мы доктора Илизарова уважаем, ценим его предложения, используем принцип фиксации с большой пользой для больных. Но мне… пришлось возражать молодому хирургу здесь, в институте, затем вне стен института, на совещании по борьбе с травматизмом, затем на республиканском совещании в Ленинграде…
В полемическом задоре оратор, вероятно забыл, что, несмотря на все возражения, в самом институте, когда здесь появился аппарат Илизарова, дело продвинулось вперед удивительно быстро.
Один воронежский кандидат наук, вероятно, искренне веруя в то, что говорит, яростно ссылался на авторитеты: выступление доктора Илизарова противоречит установкам такого солидного учреждения, как Ленинградский институт костного туберкулеза.
— Я заканчиваю словами покойного Гальперна, который говорил: «Удивляюсь, но не подражаю».
О, если бы истина застыла в неподвижности! Если бы проникновение в суть вещей могло быть абсолютным, а знания — исчерпывающими и окончательными! Тогда со времен отца медицины Гиппократа мы ни на шаг не продвинулись бы дальше.
Председательствующий, словно не обратив внимания на то, что во вступительном слове благосклонно отозвался о работе Илизарова, в конце заседания мимоходом, со снисходительностью именитого ученого перечеркнул сообщение Илизарова:
— На сегодня в докладе Илизарова нет ничего убедительного, что подтвердило бы выдвигаемое им положение… Доктор Р. представила, собственно, тот же материал, но с установкой нашего института.
По-научному это звучит благозвучно — «осветить вопрос»…
На банкете после закрытия конференции Гавриил Абрамович освободился от душевной скованности, развеселился и решил «показать класс». Он с детства увлекался фокусами и, кое-что вспомнив из стародавнего, стал «затирать» в ладони соседей монеты, убирал с влажного ножа бумажные кусочки, а затем они вновь оказывались на лезвии ножа — незаметно, конечно. Коллеги заливались смехом, все хотели его разоблачить, но никто не мог. И вдруг один из них, прищурясь, заметил:
— Вы, наверное, и с трибуны рассказывали нам о фокусах?
Собеседники притихли, потянулись к вилкам, не замечая пошловатой развязности говорящего. Гавриил Абрамович, шаркнув сумрачными темными глазами, предложил:
— А вы покажите нам хотя бы здесь, за столом. — И все, понимающе переглянувшись, вновь заулыбались. Молодой незнакомый врач, желая сгладить неловкость, поднял бокал и предложил тост:
— Пусть наша дружба будет такой же крепкой, как прочность фиксации аппаратом Илизарова!
А Илизаров, помрачнев, думал: «Что бы сказал этот скептик, если бы узнал, что недавно больной Фоминой я удлинил ногу на двадцать пять сантиметров?..»
Вернувшись в госпиталь, Гавриил Абрамович продолжал лечить больных по-своему, по-илизаровски. Долго засиживался в библиотеках. Вечерами, окутываясь сизым папиросным дымом, мудрил над конструкциями новых аппаратов. Ему сидеть бы да писать диссертации, а он думал об ином. Другие, используя его принцип, «разработали и защитили». Их диссертации, исполненные достоинства и в меру научные, лежат в архиве. Но авторы, «остепенившись», не могут, однако, стать на равную ногу с рядовым врачом и защищать в жизни то, что защитили на бумаге, — здоровье человека. А он защищает, насколько хватает сил, здоровье и счастье людей. И в этом — его большая правда.
И все-таки смутно, как-то беспокойно было на душе Илизарова. Смуту посеяли сочувственные взгляды помощниц — врачей Смирновой и Мыскиной. Они пришли к нему в отделение год назад.
После окончания ординатуры в Горьком Смирнову назначили в Курганскую городскую больницу. Здесь молодой врач начала работать над кандидатской диссертацией. Когда узнала, что в госпитале создается хирургическое отделение под руководством Илизарова, стала настойчиво проситься к нему.
С курорта «Озеро Медвежье» перешла в отделение врач Мыскина. Здесь, в госпитале, они вместе с Илизаровым делили и радости и огорчения. Здесь они научились у Илизарова оперировать и накладывать аппарат, вместе с Гавриилом Абрамовичем выхаживали трудных больных. Эти специалисты сердцем поверили в правоту Илизарова. И теперь молча переживали за своего шефа. Они ничего не говорили, но сегодня, когда он вошел в ординаторскую, почему-то прервали разговор. Он ушел домой, сердясь на себя, на помощниц, не говоря о тех, кто то и дело вставляет палки в колеса.
Гавриил Абрамович присел к письменному столу, осмотрел книжное хозяйство. За окном глубокая зимняя ночь. Ветер гонит сухой, колючий снег, гудит в проводах, подхватывает и разносит гудки паровозов. Сколько вот таких вечеров, ночей провел он за этим столом! В тот раз, когда вернулся из Свердловска, вовсю бушевала декабрьская стужа. Он стоял у окна и незряче смотрел в тяжелый сумрак ночи. И перебирал в памяти ход конференции, свои просчеты, возражения оппонентов. Нет, спор был честным, научным. Его не пугал сердитый азарт коллег, он был уверен — о, как он был уверен! — в своей правоте. Наверное, и у него что-то не до конца продумано, не до конца обосновано. Значит, надо проникать в скрытую суть процессов. Нельзя останавливаться на полдороге. Вспомнились слова Маркса со ссылкой на А. Данте:
«…У входа в науку, как и у входа в ад, должно быть выставлено требование:
«Здесь нужно, чтоб душа была тверда;Здесь страх не должен подавать совета».
Он, Гавриил Илизаров, мог честно задавать себе вопросы и отвечать на них. Может ли он обосновать свою правоту? Да, конечно! Но сделать это надо как можно быстрее. Нет, не только из самолюбия, хотя самолюбие истинного ученого — великая вещь. Надо сделать ради тех, кого терзают недуги. И для тех, кто исцеляет недуги, должен исцелять, но пока не верит в его, илизаровскую правду. Не верит, значит бьет не из автомата, а из старой трехлинейки.
В ту вьюжную ночь он спокойно продумал все и решил еще раз ехать в Свердловск. Нелегко это сделать — больные требуют внимания, он устал, но…
