— Что же делать? — спросил Тим.
— По крайней мере, не падать духом. И ни в коем случае не обвинять человека напрасно, без доказательств. Ты это запомни очень крепко, на всю жизнь.
— А Половинкин плохой?
Андрей озадаченно покачал головой, и лицо его сделалось серьезным и задумчивым.
— Видишь ли, Тим, — сказал он, — я не могу твердо тебе сказать, потому что не так хорошо знаю Половинкина. Сказать, что он хорош, не могу, но и утверждать, что совсем плох, тоже не имею права.
Тиму не понравился такой ответ. Ни то и ни се. А он хотел знать твердо: да или нет. И знал твердо:
— Нет. Плохой.
— Да откуда тебе известно?
— Плохой, — упрямо стоял на своем Тим.
— Ну, хорошо, — согласился Андрей. — Может, ты и прав. Предположим. Но я прошу тебя нигде и никому об этом не говорить. Слышишь, Тим? Нигде и никому.
— Ладно. Все равно он плохой, этот твой Половинкин…
— Думай, как хочешь. Но молчи. Пусть это будет нашей тайной. И пусть тот, кто это сделал, думает, что мы ничего не знаем.
Понятно теперь?
— Понятно, — кивнул Тим, не очень понимая, для чего все это нужно.
Но раз так нужно, значит, так будет. И никому он, конечно, ничего не скажет. Будьте уверены, Тим умеет держать язык за зубами, умеет хранить тайну. Хотя, говоря откровенно, дело это далеко не из легких.
4
По утрам еще держатся легкие заморозки, а днем ослепительно сияет солнце. Снег темнеет, раскисает и ползет, хлюпает под ногами, как кисель. И что-то булькает и шуршит в глубине его, сугробы оседают и рушатся. Отпаявшиеся от крыш и карнизов сосульки с хрустальным звоном падают вниз и рассыпаются. Пахнет сырым снегом, оттаявшей древесиной и еще чем-то горьковато-острым, по-весеннему непонятным и радостным. И день ото дня все теплее и веселее становится. Вот и ручьи побежали по дорогам, заструились, отразив в себе, блеск неба и солнца. И ничто уже не сможет остановить, задержать наступление весны.
Как-то прибежал Ленька-второгодник, влез, как петух, на верхнюю жердину ограды и закричал:
— Ти-им! Тима-а! Лед на реке сломался. Айда смотреть.
Тим быстренько собрался, шапку в охапку — и бегом к реке. Подлипка и в самом деле пришла в движение, кое-где уже небольшими полыньями темнела освободившаяся вода. Теснясь и раскалываясь, многочисленные льдины медленно двигались по течению.
— Теперь уж скоро совсем станет тепло, — сказал Тим. — Гоголи прилетят. Они уже, наверное, в дороге. Андрей говорит, как только лед тронется, так и утки появятся. Знаешь, Ленька, а я дуплянку сделал. Мы ее с Андреем поставили за поворотом, на большом осокоре. Хочешь, покажу?
— Сейчас?
— Нет, сейчас там нечего смотреть. Вот когда гоголи прилетят, поселятся в ней…
— А если не поселятся?
— Должны поселиться… Знаешь, какая дупляночка, во! — показал он большой палец. — А потом птенцы появятся. Андрей говорит, они, как только выберутся из яйца, так сразу и в воду ныряют. Интересно, как это так получается: их же никто плавать не учит, а они все равно плавают. Вот здорово!
— И вырастают они быстро, — добавил Ленька. — Всего одно лето проживут и уже взрослыми становятся.
— А мы за лето на сколько подрастаем?
— Ха! И незаметно совсем. Чуточку. На сантиметр, наверно.
— Нам, чтобы взрослыми стать, сколько нужно жить?
— Много, — сказал Ленька. — Двадцать лет или больше.
— Нет, меньше, — не очень уверенно возразил Тим. — Наверно, лет десять.
— Двадцать, — сказал Ленька.
— Хоть двадцать, хоть десять, — рассудил Тим, — все равно много.
Отчего это, интересно, человек так долго вырастает? Вон Белка наша после меня родилась, а уже давно взрослая.
— А у нас в прошлом году родился ма-ахонький теленок, — сказал Ленька, — а теперь вон какой бычище. Прямо страх на него смотреть… Рожищи — во!
— Вот бы человеку за одно лето вырастать!
— Не, не хочу, — вдруг сказал Ленька.
— Почему? — удивился Тим. Ленька пожал плечами.
— Так. Все время быть взрослым тоже, наверно, неинтересно.
— А я бы согласился.
— А в школу когда бы ты ходил? — хитро прищурился Ленька. — Взрослых ведь в школу не принимают.
— Ну и что. Зато взрослый сам может учиться…
— Ха, сам! Как это сам?
— А может, тогда бы и учились иначе… — предположил Тим. — Тогда бы все было иначе.
— Как иначе?
— Ну, я не знаю. Может, за одно лето кончали бы школу.
— Как это за одно лето?
— Ну, не знаю… А все равно было бы здорово!
— Выдумываешь ты все.
— Ладно, не хочешь, так и не надо, — сказал Тим, — все равно по-нашему не будет. Вон Вера Николаевна говорит, что человек — часть природы…
— Мы часть природы? — возмутился Ленька. — Фигу! А знаешь, Тим, — вдруг он снизил голос до шепота, — Вера Николаевна сама часть природы, вот и говорит… Знаешь, Тим… ты только не обижайся… что я слышал?
Все говорят, что Вера Николаевна по уши втрескалась в Андрея…
— Ты… ты поменьше болтай, — покраснел Тим и даже задохнулся от какого-то внутреннего протеста и обиды. И пригрозил: — Попробуй еще раз скажи! Втрескалась… Скажешь тоже:
— Да это же не я, — оправдывался Ленька, — другие говорят.
— Пусть другие говорят, а ты не болтай. Понял?
— Мне что. Я запросто могу молчать. Тим, а когда мы пойдем к большому осокорю?
— Давай хоть завтра…
5
Теперь каждый день отправлялись они к большому осокорю и всякий раз возвращались ни с чем. Прошел по реке лед, вода в Подлипке холодно поблескивала. Вороны громким карканьем оглашали окрестности, шумными стаями с одного берега на другой носились галки. Но река казалась пустынной. Гоголей все еще не было.
Хотя, по всем признакам, они и должны бы уже прилететь.
— Теперь скоро, — говорит Тим, боясь, что Леньке надоест ждать и он откажется от дальнейших хождений сюда. Ленька рукой махнул.
— Пусть хоть и вовсе не прилетают.
— Прилетят, — убежденно сказал Тим. — Вот увидишь!
Они шли берегом Подлипки, возвращаясь в поселок, немного расстроенные. Потом посидели на старой опрокинутой лодке, задумчиво глядя на воду. И Тиму казалось, что не вода течет, а они на этой звонкой, просмоленной лодке плывут куда-то, мимо домов и деревьев, мимо реки…
— Вон они, вон! — вдруг закричал Тим да так и съехал ногами вперед с лодки.
— Кто? — спросил Ленька.
— Гоголи.
— Где, вон те, что ли?
И правда, вдоль противоположного берега к сухим зарослям прошлогоднего камыша плыли утки. Но это были обыкновенные домашние утки. И Ленька презрительно рассмеялся:
