Переводчики «Калош», напортачившие с названием больницы, заодно выкинули из картины сказочного Копенгагена еще два примечательных объекта, названий которых современникам и соотечественникам Андерсена было достаточно, чтобы понять, каких именно зевак боялся медик, застрявший головой между прутьями ограды. В разных переводах их называют по-разному – то «школьниками и окрестными жителями», то «школьниками и жителями Новой слободки», что ближе к оригиналу, но тоже не дает полного представления. На самом деле у Андерсена говорится об «учениках Синей школы и жителях Новой слободки» – и, естественно, неспроста. «Синей школой для мальчиков» назывался (за цвет униформы) королевский сиротский интернат, располагавшийся на Большой королевской улице (Store Kongensgade) и выходивший задним двором на Бредгеде, как раз напротив больницы Фредерика. Что же до «Новой слободки» (Nyboder), то так назывались расположенные неподалеку жилые кварталы – своего рода «хрущевки» середины XVII века, построенные для матросов королевского флота (в рамках упоминавшегося проекта расширения Копенгагена). Зная все это, легко понять студента-медика: попав впросак перед лицом почтенных горожан, он мог бы еще ожидать приличного поведения и даже помощи – но чего, кроме насмешек и грубостей, ждать от детдомовцев и матросни? Сравните (но лучше не пытайтесь проверить на себе): застрять головой в решетке Летнего сада или, скажем, где-нибудь в Купчино[10].
«Новая слободка», кстати, стоит в почти первозданном виде до сих пор (точнее, ее половина: вторую снесли еще при Андерсене), и там по-прежнему живут кадровые военные. Длинные желтые дома (этот цвет у датчан так и называется – «новослободский желтый»), выстроившиеся, как солдаты, ровными рядами, сильно выбиваются из окружения по своему стилю и создают характерное для «Калош счастья» ощущение, что ты попал куда-то не туда. Хотите это прочувствовать – сделайте небольшой крюк и загляните туда, когда пойдете в гости к Русалочке. Заодно и упоминавшуюся крепость Кастеллет посмотрите – это одно из немногих сохранившихся укреплений старого Копенгагена.
Здесь бы еще для ровного счета сходить с нашим героем в театр на улице Каноников (Kannikestrffide) (точнее, на углу Большой и Малой улицы Каноников – как раз напротив Борховской коллегии, где в «Предках птичницы Греты» жил студентом Людвиг Хольберг – ну да об этом позже). Но увы – театр снесли в 1918 году. Впрочем, за тайнами человеческих сердец не обязательно путешествовать за тридевять земель, поэтому эпизод с театром можно со спокойной совестью пропустить и отправиться на прогулку до Фредериксберга вместе с полицейским писарем.
История полицейского писаря
Этот персонаж, судя по всему, погулять был не дурак (впрочем, после многочасового сидения в канцелярии это только на пользу). Полицейская контора, в которую отнесли бесхозные калоши, вряд ли располагалась далеко от больницы, а оттуда до Фредериксбергского сада (Frederiksberg Have), куда писарь отправился подышать воздухом, топать три с лишним километра – пока только доберешься, уже успеешь нагуляться. По нынешним временам прогулка до Фредериксберга живописными пейзажами не балует, поэтому лучше прокатиться туда на подземке. Тем более что Копенгагенское метро – само по себе достопримечательность: во-первых, оно «беспилотное», и в вагоне можно сидеть у лобового стекла, а во-вторых, все станции там – закрытого типа, наподобие «Звездной» и еще нескольких в Петербургском метрополитене, только со стеклянными стенами. Когда накатаетесь, выйдите на станции «Фредериксберг» («Frederiksberg») и пройдите по Эллегеде (Allegade) пять-шесть кварталов на юг, после чего можете смело сворачивать на запад – не промахнетесь.
Фредериксбергский садИлл. 5 задумывался изначально, при Фредерике IV, как барочный, но через сто лет, теперь уже при Фредерике VI, мода поменялась, и сад переделали по всем канонам в английский ландшафтный парк, каким он и является до сих пор. Пиши эту сказку не Андерсен, а Гоголь, его персонажа для сохранения декораций можно было бы отправить в Михайловский сад, что между Спасом на Крови и Михайловским замком, – уж больно они с Фредериксбергским похожи. Точно так же на холме в центре стоит дворец, а перед ним расстилается широкий луг, обрамленный, как и положено в английских парках, идеализированным благородным редколесьем с петляющими дорожками, прудами и каналами. Вот только Фредериксбергский сад больше Михайловского раза в три, так что там и холм повыше, и редколесье погуще, да и воды побольше (одним из любимых развлечений Фредерика VI было рассекать по тамошним каналам на гондоле). Впрочем, гулять по Фредериксбергскому саду пешком – тоже сплошное удовольствие: все как по лекалу, и что ни ракурс, то открытка. Правда, до 1865 года позволить себе такую прогулку мог не каждый, например, матросы, нищие и владельцы собак в сад не допускались. Но на полицейских чиновников запрет не распространялся, что и предопределило дальнейший ход событий.
Илл. 5
Фредериксбергский сад
«Должно быть, вот эти мокрые – мои!» – подумал он, да и ошибся: это были как раз калоши Счастья; но почему бы и служителю полиции не ошибиться иногда? Он надел их, сунул некоторые бумаги в карман, другие взял под мышку: ему надо было просмотреть и переписать их дома. День был воскресный, погода стояла хорошая, и он подумал, что недурно будет прогуляться в Фредериксбергский сад.
Во время прогулки в саду происходит сцена, впоследствии доведенная до совершенства Куртом Воннегутом в его «Завтраке для чемпионов»: персонаж мало того что встречает собственного автора, так еще и временно перевоплощается в него. Автор, конечно, удачно маскируется под «сферического поэта в вакууме», дабы не быть узнанным, но мы-то знаем (то есть могли бы знать – но кто читает предисловия?), что сам Андерсен так же здорово натерпелся от критиков и пребывал в унынии, пока друзья не вытолкали его за границу в первое большое путешествие. Это было в 1833 году, и когда спустя пять лет он писал «Калоши счастья», то мог уже вдоволь посмеяться над прежним собой, что, собственно, и делает в этой сцене, – чего стоит одна «Зигбрита, трагедия в пяти действиях».
Однако романтическая натура в сочетании со сверхспособностями до добра не доводит – опоэтизированный писарь превращается в жаворонка и вскоре оказывается добычей какого-то ловкого мальца. Во Фредериксбергском саду действительно полно птиц всех мастей, выбирай не хочу; на некоторых не то что фуражку – и цилиндр-то не набросишь. Сейчас они совершенно не боятся людей (мне доводилось, например, видеть цаплю, позирующую фотографам на перилах пешеходного моста), но это и неудивительно: в современной Скандинавии за ловлю птиц можно и по той самой шапке получить. Во времена же Андерсена, очевидно, «свободы попугаям» и другим пернатым никто не требовал, по крайней мере точно не мальчишки, шастающие по Фредериксбергскому саду. Впрочем, нет худа без добра: школяры, купившие свежепойманного жаворонка и забывшие запереть клетку, жили на Готской улице (Gothersgade), что напротив Розенборгского сада (Kongens Have)Илл. 6, а значит, писарю удалось здорово сэкономить на обратном пути. Вот и сходил погулять, называется.
Мы еще вернемся в Розенборгский сад, когда речь пойдет об «Ибе и Христиночке», да и во Фредериксбергский тоже, когда будем разматывать «Обрывок жемчужной нити», а пока послушаем, что сталось с последним «счастливчиком» в калошах.
Илл. 6
Розенборгский сад
История студента-богослова
Как именно писарь в обличии жаворонка добрался к себе домой, одному богу известно, – будем считать, что сработал птичий инстинкт ориентирования. И тут персонаж еще раз сталкивается со своим автором, причем опять на почве путешествий – это называется «у кого что болит». А «болеть» у Андерсена было чему: та первая заграничная поездка, в особенности ее итальянская часть, оставила такую массу впечатлений, что одним «Импровизатором» отделаться не удалось – надо было выместить еще на ком-то. Тут-то ему и подвернулся на свою беду студент-богослов с его грезами о путешествиях.
Мечтал он для начала о «чудной» Швейцарии и, выйдя как-то утром в соседских калошах подышать воздухом, домечтался до того, что там и оказался. И все бы хорошо, если бы не XIX век на дворе, когда львиная доля удовольствия в пути от «любования дивными окрестностями» съедалась убогостью транспорта: железные дороги тогда еще только зарождались, так что основным средством передвижения оставался медленный, душный и трясучий дилижанс. Его-то богослову-путешественнику и перепало сполна, но то были еще цветочки.
Чтобы вы могли в полной мере оценить ягодки, приведу сначала несколько цитат Андерсена, относящихся к той его первой поездке – точнее, к самому мучительному ее участку между Флоренцией и Римом. Вот, например, фрагмент из «Сказки моей жизни» (она появилась уже после «Калош», – видимо, и несчастного богослова Андерсену показалось мало):
