Если вам доведется выйти от госпожи Каваками, когда сумерки уже сгущаются, вы, возможно, невольно помедлите у порога, глядя на огромный пустырь, что раскинулся через улицу, где еще различимы в полутьме груды битого кирпича, сломанные доски и торчащие из земли искореженные водопроводные трубы, похожие на фантастические сорняки. И когда вы пойдете по улице, вдоль нее все время будут тянуться такие же горы мусора и меж них — грязные лужи, посверкивающие в свете уличных фонарей.
А если у подножия того холма, на котором стоит мой дом, вы остановитесь ненадолго на Мосту Сомнений и оглянетесь назад, на бывший наш «веселый квартал», то, если еще не совсем стемнело, сумеете, наверно, разглядеть цепочку старых телеграфных столбов с оборванными проводами. Столбы эти уходят вдаль и постепенно исчезают во мраке, окутывающем ту дорогу, по которой вы только что прошли. И возможно, вы обратите внимание на странные темные гроздья на верхушках столбов — это птицы, весьма неудобно устроившиеся там на ночлег и словно ждущие, когда же снова будут натянуты провода, на которых они когда-то сидели, как ноты на нотных линейках.
Не так давно я стоял как-то вечером на нашем маленьком деревянном Мосту Сомнений и смотрел, как на дальнем пустыре над грудами мусора поднимаются два столба дыма. Возможно, огонь разожгли рабочие, неторопливо осуществлявшие некий бесконечный государственный план; а может, мусор просто подожгли дети, играя в какую-то недозволенную игру. Но отчего-то эти столбы дыма вызвали у меня приступ жестокой меланхолии. Они напоминали погребальные костры. Ну да, так и госпожа Каваками говорит: «живешь, точно на кладбище». И неудивительно, как вспомнишь, сколько людей когда-то толпилось на улочках этого квартала.
Впрочем, я отклонился от темы. Я ведь пытался припомнить подробности пребывания у нас в гостях моей старшей дочери Сэцуко.
Как я, наверное, уже говорил, Сэцуко приезжала к нам в прошлом месяце и большую часть самого первого дня провела на веранде, беседуя с сестрой. Где-то далеко за полдень, когда дочери мои совершенно погрязли в каких-то своих женских разговорах, я решил оставить их и отправился на поиски своего внука Итиро, только что промчавшегося мимо нас и исчезнувшего в недрах дома.
Я шел по коридору, когда тяжелый глухой удар вдруг заставил весь дом содрогнуться. Встревоженный, я поспешил в столовую. Днем у нас в столовой темновато, и после залитой солнцем веранды моим глазам понадобилось, наверное, несколько минут, чтобы убедиться, что Итиро там нет. Но тут послышался еще один удар, затем еще и еще, а затем и голос самого Итиро, выкрикивавшего что-то вроде «Йе! Йе!». Звуки эти доносились из комнаты, носившей у нас название «музыкальной». Я подошел ближе, прислушался и тихонько раздвинул створки двери.
В отличие от столовой, музыкальная комната освещена солнцем почти весь день. Это такая веселая и светлая комната, что, будь она немного побольше, наверняка стала бы просто идеальным местом для трапез. Одно время я использовал ее для хранения своих картин, а также красок и прочих материалов, но теперь в ней, помимо немецкого пианино, практически ничего нет. Скорее всего, именно почти полное отсутствие мебели и привлекло сюда моего внука, как раньше по тем же причинам веранда. Заглянув в «музыкальную», я увидел, как Итиро, странно притопывая ногами, пересекает комнату по диагонали — вероятно, решил я, он воображает себя всадником, чей конь галопом мчится по бескрайним прериям. Поскольку двигался он спиной к двери, то и меня заметил не сразу.
— Дед! — обернувшись, сердито воскликнул он. — Неужели ты не видишь, что я занят?
— Извини, Итиро, я не понял.
— Я же не могу играть, когда ты там стоишь!
— Еще раз извини, что помешал, но твои вопли звучали так интригующе, что мне очень захотелось войти и посмотреть, что ты тут делаешь.
Итиро некоторое время сурово смотрел на меня, потом сказал мрачно:
— Ладно, входи. Но только садись и сиди тихо. Я очень занят.
— Хорошо, хорошо, Итиро, — улыбнулся я. — Большое тебе спасибо.
Но мой внук продолжал испепелять меня взглядом, пока я не пересек комнату и не уселся у окна. Вчера вечером, когда Итиро с матерью приехали к нам, я подарил ему альбом для рисования и набор цветных карандашей. И теперь я заметил на татами раскрытый альбом и разбросанные карандаши. Я видел, что на первых листах уже что-то нарисовано, и уже хотел было поднять альбом и посмотреть, что там такое, но в этот момент Итиро возобновил игру, прерванную моим появлением.
— Йе! Йе! — покрикивал он.
Я так и замер, внимательно наблюдая за ним, но мало что мог понять в тех сценах, которые он изображал. Он то скакал на лошади, то начинал сражаться с невидимыми врагами и все время что-то бормотал себе под нос. Я изо всех сил старался разобрать, что он говорит, но мне казалось, что это не обычные слова, а просто некий набор звуков.
Он очень старался не обращать на меня внимания, но все же мое присутствие явно действовало на него угнетающе. Несколько раз он как-то вдруг странно застывал, даже не доведя до конца то или иное движение и словно полностью утратив всякий интерес к игре, потом снова брался за дело. Впрочем, вскоре ему все надоело, и он шлепнулся на пол. Я даже хотел ему поаплодировать за доставленное мне удовольствие, но решил, что, наверно, не стоит.
— Весьма впечатляющее зрелище, Итиро, — похвалил я его. — Только я не совсем понял, кого ты изображал?
— А ты догадайся!
— Хм… Принца Ёсицунэ, быть может? Нет? Воина-самурая? Тоже нет? Тогда, может, ниндзя?
— Холодно, дед. Ты идешь совершенно не в ту сторону.
— Ну так скажи сам. Кем ты был?
— Одиноким рейнджером![1]
— Кем?
— Одиноким рейнджером! Хай ю, Сильвер!
— Одиноким рейнджером? Это что же, ковбой?
— Хай ю, Сильвер! — Итиро опять вскочил и понесся галопом; на этот раз он еще конское ржание изобразить пытался.
— Итиро! — окликнул я его несколько более решительно. — Погоди минутку, послушай! По-моему, куда интереснее быть Ёсицунэ[2]. Хочешь, расскажу почему? Послушай, Итиро, да послушай же! Дедушка все сейчас тебе объяснит. Да постой же ты, наконец!
Возможно, в голосе моем послышалось некоторое раздражение, потому что Итиро вдруг остановился и посмотрел на меня озадаченно. Я некоторое время молча, в упор смотрел на него, потом вздохнул и сказал:
— Извини, Итиро. Зря я тебя остановил. Мне не следовало прерывать твою игру. И ты, конечно же, можешь сам выбирать, в кого тебе хочется играть. Пусть даже в ковбоя. Ты уж прости своего деда. Он просто на минутку забылся.
Мой внук продолжал не мигая смотреть на меня, и мне показалось, что он вот-вот расплачется или выбежит из комнаты.
— Прошу тебя, Итиро, продолжай играть во что играл.
Итиро еще с минуту смотрел на меня. Потом вдруг громко завопил:
— Я — одинокий рейнджер! Хай ю, Сильвер! — и снова пустился по комнате галопом. Топал он еще яростнее, чем прежде, комната так и тряслась.
Я еще немного понаблюдал, как он скачет, потом нагнулся и поднял его альбом.
Первые четыре-пять листов Итиро использовал почти без толку. Техника у него, пожалуй, была даже неплоха, но он ни одного наброска — всё трамваи да поезда — так и не закончил. Итиро заметил, что я взял в руки его альбом, и тут же подскочил ко мне:
— Дед! Кто тебе разрешил это рассматривать?
Он попытался выхватить у меня альбом, но я ему не дал.
— Ладно тебе, Итиро, не будь таким вредным. Дедушка просто хочет посмотреть, что ты нарисовал теми карандашами, которые он тебе подарил. Он ведь имеет на это право, верно? — Я положил альбом на колени и открыл его на первой странице. — Набросок очень выразительный, но знаешь, Итиро, ты мог бы нарисовать и получше, если б захотел.
— Дед, я не разрешаю тебе смотреть мои рисунки!
И он предпринял еще одну попытку выхватить у меня альбом, так что мне пришлось перехватить его ручонки.
— Дед! Сейчас же отдай!
— Хватит, Итиро, прекрати! Дай дедушке посмотреть. Лучше принеси-ка сюда карандаши, и мы с тобой что-нибудь нарисуем вместе. Дедушка покажет тебе.
Эти слова произвели совершенно неожиданный эффект. Мой внук тут же перестал бороться со мной и бросился собирать рассыпанные по полу карандаши. Когда он снова подошел ко мне, манеры его изменились, я сумел его заинтересовать. Он уселся рядом со мной, протянул мне карандаши и, не говоря ни слова, вопросительно уставился на меня.
Я открыл альбом на чистой странице и положил на пол перед ним.
— Давай-ка сперва я посмотрю, как ты рисуешь, Итиро, А уж потом мы решим, стоит ли мне как-то исправлять или улучшать твой рисунок. Ну, что ты хочешь изобразить?
Мой внук притих, задумчиво глядя на чистый лист, однако не брался за карандаш.
— Может, попробуешь нарисовать что-нибудь из того, что бросилось тебе в глаза вчера? — предложил я. — Ну, вот что ты увидел, как только вы сошли с поезда?
