– Вот и славно. До встречи.
И она ушла, оставив после себя все тот же необъяснимый запах возможного счастья…
Он пришел. В пятницу, ровно в шесть пополудни.
Приоделся, благо, было во что. Платочек Ксении он выстирал и выгладил так, что тот стал свежее и глаже, нежели в тот момент, когда он принял его из рук девушки.
– Вот, – сказал он, протягивая платок, когда прислуга проводила его в гостиную и Ксения подошла к нему с улыбкой. – Еще раз премного благодарен…
– Пустое! – Она легонько тронула его за рукав и указала на стул возле низенького столика с драконами, исполненного явно в китайском стиле. В начале века разные китайские вещи: крохотные столики, циновки или безделушки в виде качающих головами пузатых болванчиков – стали очень модными и пользовались в открытых домах большим спросом.
Иван присел на краешек стула и только теперь заметил, что в гостиной он не один. Несколько мужчин стояли группками возле зашторенного окна и тихо переговаривались. На кресле в углу сидела какая-то старушенция и лорнировала проходящих мимо нее гостей Ксении долгим пристальным взглядом. Так же она посмотрела через лорнет на Ивана, отчего Гаврилову сделалось на время как-то особенно неуютно. Точно так, будучи годов шести от роду, он чувствовал себя в больнице, куда его привез на извозчике отец и где, заставив догола раздеться, его осматривали с ног до головы в присутствии сестры-нянечки два бородатых мужика, ощупывая холодными пальцами… Худющая очкастая девица возле рояля курила длинную папиросу и оглядывала всех презрительным взглядом метрессы, которая знает всё и вся. Словом, публика в гостиной Ксении была весьма пестрая…
А потом началось…
Точнее, вначале горничная разнесла всем посетителям кофей в крохотных чашечках с маленькими серебряными ложечками. Пивать кофей Ивану доводилось, правда, всего два раза в жизни. И оба раза – в той самой кондитерской, у входа в которую Ксения поцарапала его своим зонтиком. Кстати, зонтик тоже был с драконами, красными и желтыми, которые смотрели в разные стороны, высунув языки, похожие на змеиные жала.
Он выпил свою чашечку одним махом. Кофе был вкусный, если принимать за вкусовую оценку жесткую резкую горечь и непонятный острый запах. Другие пили из чашечек маленькими глоточками и, смакуя, покачивали головами. Точь-в-точь как пузатые китайские болванчики.
А после кофея все и началось. Один за другим гости выходили в центр залы и, кто громко и заунывно, словно скорбя о покойнике, а кто шепотком и с нарочитой хрипотцой, декламировали свои стихи…
По привычке, взятой нами летом,Каждый день по саду мы бродилиИ смеялись весело при этом,Много тем ненужных находили…
Какой-то пухлый юноша, еще мальчик, пунцовея щечками, продекламировал:
Как много я мечтал, как много я хандрил,Как много пролил слез я в жизненной юдоли…
«Ого, – подумал Иван, оглядывая паренька. – Как ему, однако, досталось в жизни. И когда только он успел горюшка-то нахлебаться… А с виду и не скажешь. Бурчук!»
Молодой мужчина с большим высоким лбом и пышными «жандармскими» усищами громко декламировал:
Адам! Адам! Приникни ближе,Прильни ко мне, Адам! Адам!
Его слушали, затаив дыхание. Последние строки его стиха вызвали громкие рукоплескания:
Как плод сорвал я, Ева, Ева?Как раздавить его я мог?О, вот он, знак Святого Гнева, —Текущий красный, красный сок…
Особенно неистовствовала худющая девица в очках. Она даже громко выкрикнула:
– Браво!
Ксения же зарделась, щеки ее возбужденно раскраснелись, и она искоса посмотрела на Ивана: понял ли он, о чем была речь. Иван понял, поскольку у него горели не только щеки, но даже уши…
Потом читала свои стихи худющая девица. Заунывно, нараспев и невероятно громко. Однако ее стихи Ивану так же понравились. Может, это произошло потому, что строки были созвучны тому, что творилось в его сердце?
Неугаси-и-имою лампа-а-адойГори-ит любо-овь в душе-е мое-ей.Она-а мне ве-е-ерная отра-а-адаОт бу-урь жите-ейских и страсте-е-ей…
А вот стихи Ксении Иван слушал с упоением. Они были о мечтах, о счастье, которое живет за линией горизонта и которое люди ищут и, как это ни удивительно, иногда находят. Но, овеяв их легким манящим ветерком, счастье ускользает из их рук, как осклизлый угорь из рук неопытного рыбака, и снова скрывается за линией горизонта, к которому опять и опять устремляются люди. Собственно, и вся жизнь есть погоня за счастьем, призрачным и неуловимым…
– Ну, как, вам понравились мои стихи?
Иван хотел ответить, что ее стихи были лучшими из всего, что он сегодня услышал, что сама Ксения – лучшая из всех девушек на свете, что она для него и есть это непостижимое и неуловимое счастье, которое живет за линией горизонта и которое единицам из людей все же удается на какие-то мгновения поймать, но у него не доставало слов. Или не хватило духу для столь откровенного признания, и он просто ответил:
– Да, понравились. И даже очень…
– Правда? – засветилась лицом Ксения.
– Правда.
– А Валерий Яковлевич говорит, что они сыроваты…
– Кто это Валерий Яковлевич? И что он понимает в стихах! – всерьез возмутился Гаврилов. – Сыроваты ему стихи, видишь ли… А сам он сумеет написать такое?
– Валерий Яковлевич – это Брюсов, – слегка улыбнулась девушка. – Это тот самый, что стихи про Адама и Еву сочинил… Он в стихах все преотлично понимает, можете мне поверить… – потупив глаза, добавила она. – А как вам тема, которую он затронул в своих стихах?
– Тема-то? – Гаврилову не удавалось поймать взгляд Ксении. – А что, – он невольно кашлянул, – вполне жизненная тема… Такое случается…
А потом она проводила его до дома. Сама изъявила желание. Захотела посмотреть, где он проживает. Они шли под ручку, и описать то состояние, каковое в тот момент испытывал Иван, не достало бы слов у самого сочинителя злободневных романов господина Боборыкина. Или даже у его сиятельства графа Салиаса. И то ли почудилось, то ли взаправду коснулось счастье своим крылом Ивана, но на данный момент было именно так…
Их встречи не стали регулярными, но от этого были лишь более значимыми для Ивана.
То, что творилось с Гавриловым, было ясно и звалось емким словом «любовь». А вот что испытывала к нему Ксения? Он не раз задавал себе подобный вопрос, а однажды решился задать его Ксении, правда, в завуалированной форме. Говорили о стихах, о чувствах, которые они вызывают, и Иван, выждав момент, сказал:
– Стихи, конечно, стихами и красиво, и душу бередят, и все такое прочее… Но мне душу бередите вы, Ксения Викентьевна. И я не знаю, как мне жить дальше…
Ксения взглянула на Ивана и замолчала. Не нужно, наверное, было этого ему говорить, поскольку после того, как были произнесены эти слова, их встречи стали происходить все реже и реже. А потом она сказала, что между ними ничего быть не может. Сама сказала. Словно отвечая на тот вопрос Ивана. Откровенно, честно и очень больно…
– Но почему?! – едва не взвыл от горя Иван.
Вопрос, который в подобной ситуации задавал едва ли не каждый мужчина, не всегда находил понимание и откровенный ответ со стороны обожаемой женщины. Не нашлось слов и для раненого сердца Ивана. Ксения промолчала, только как-то странно посмотрела ему в глаза, ну, примерно так, как смотрят взрослые на детей, и передернула плечами…
Настанет день, и ты меня поймешь,Но, признаюсь, сейчас мне горько очень.Надолго этот день, наверное, отсрочен,Из откровенности пока выходит ложь.
А знаешь, из окна мне виден горизонт за пашней,Видны заката алые тона,И тает день, как таял день вчерашний…Дорога серая видна.
Какая тишина лежит в объятьях сада,Как вечер тающий безгласен и хорош!Я у него учусь молчанью. Так и надо.Из откровенности выходит только ложь.
Эти стихи были вложены в почтовый конверт, который принес в один из воскресных дней шустрый мальчишка:
– Барышня с Зубовского бульвара вам велели передать… А еще просили более ее не беспокоить.
Больше не было написано ни строчки. Это означало конец счастью, и без того зыбкому и мимолетному.
А однажды он увидел ее и того высоколобого с усищами, который читал стихи про Адама и Еву. Они выходили из кондитерской, той самой, у входа в которую он столкнулся с Ксенией. Высоколобый что-то нежно нашептывал на ушко девушке, а она в ответ счастливо улыбалась. Ей было щекотно от его усов, но она не отстраняла лица…
Потом была яркая вспышка. Так мгновенно загорается ярость, которую уже не потушить и не удержать. Не помня себя, Иван набросился на усатого, повалил его и стал душить. Тот сопротивлялся, что более усиливало ярость Ивана. Он не слышал свистка полицейского, не чувствовал, что кто-то с силой тянет его назад за плечи, и только почувствовав удар, обернулся. Это полицейский огрел его своим кулаком по затылку. Иван с детства был приучен давать сдачу и ответил полицианту «от всей души». Да так, что своротил ему набок челюсть и повредил глаз. Потом прибежали еще двое служителей порядка и благочиния, так же худо пришлось и им. А затем его повязали и повезли сначала в полицейский участок, а оттуда – в следственную тюрьму. На суде, принимая во внимание его состояние ажитации, ему дали три с половиной года и упрятали в исправительное арестантское отделение. А ведь могло быть и гораздо хуже.
