Мама рассуждала, доказывала, Аделаида всё равно не могла её слышать! Она сидела заколдованная, зачарованная, под гипнозом, в другом мире, в другом летоисчислении, на другой планете! Этот голос вливался прямо в кровь и тут же смешивался с ней.
О чём был фильм? Аделаида и не следила за сюжетом. Это было не важно! Важно было ещё и ещё раз услышать его! Это было наваждением: сидеть и ждать с минуты на минуту, когда этот голос снова зазвучит…
Говорил же Высоцкий в фильме, как назло, очень мало. Большие молчал. И это было невыносимо и мучительно.
«А петь?! Интересно, он будет петь?» – вдруг вспомнила Аделаида.
– Василий! Кажется, когда мы шли, собирался дождь, – мама через Аделаиду наклонилась к отцу, – ты бельё на улице собрал?
– Я собрал, но в квартире не повесил. Пуст нэмнога мокри будэт. Так погладит лехче. Не знаю, ти не сказал повесит, нэт? (Я собрал, но в квартире не повесил. Пусть немного будет влажным, так легче гладить. Я не знал как поступить, ты же мне ничего не сказала.)
– Ничего! Придём, я сама повешу.
А голос на экране жил своей жизнью:
– Наталья Гавриловна! Я люблю вас всей своей израненной душой! Вас неволят выйти за меня замуж? Не надо!..
Голос создавал ощущение напряжения, тревоги, беспокойства и тут же через доли секунды успокаивал, дарил жизнь, вселял надежду.
Аделаида с удовольствием поймала себя на мысли, что Высоцкий, скорее всего поёт и в церковном хоре! Действительно, она в церкви всё ещё ни разу не была, но в чёрно-белом фильме про одного иконописца, должно быть, именно такой голос поддерживал высокий и чистый «голос ангела», словно хранил его и показывал ему дорогу к свету. «Значит, прав был Владимир Иванович, когда говорил, что каждый человек сам начинает понимать, когда ему искать дорогу к Богу. Если есть такой голос, значит, есть и Бог, который им наградил. Если действительно в церкви так поют, то, может, стоит сходить, послушать? – Аделаида уже совсем потеряла сюжетную линию. – Конечно, если увидят – будет что-то страшное! Даже представить невозможно! Комсомолка, дочь члена Партии – и припёрлась в церковь, как безграмотная старуха. Но если я хочу послушать хора, это же совсем не значит, что я верю в Бога! Но как без Бога человек сам по себе может родиться таким?! Не после же Комсомольского слёта?!
– Да чем же я вам не подошла, Ибрагим Петрович? – премиленькая Наташка на экране полуоткрыла ротик.
– Ни в чём, ангел мой, ни в чём я не нашёл в вас изъяна!
– Как он ей сказал? «Ангел мой»? Ангел мой… Я уже слышала эти слова. Кто-то так же проникновенно их произнёс… ну если не так же, то очень похоже… Но кто? Мужчины в нашем Городе так не говорят…
Василий! – мама опёрлась локтем об Аделаидино колено. – Я забыла тебе сказать: вчера, когда тебя не было, заходил Миша, он сказал, что у него есть такое «колено», которое нам нужно в кухню под раковину. Ты потом к нему зайди, забери.
– Мама! – не выдерживает Аделаида.
Маме скучно, жутко скучно и обидно, что около двух часов она не привлекает к себе никакого внимания! И Василий, и Аделаида смотрят на экран. И, на что, спрашивается, смотрят? Пётр «Великий», мама не называет его «Первый», она всегда говорит «Великий», на Петра не похож!
– Мама! Пошли домой! Мне этот фильм не нравится!
– Да, ты знаешь, очень примитивный и скучный какой-то!
Он на полтора часа отвлёк от тебя мужа и дочь, твоих верноподанных, твою прислугу?! Конечно, теперь надо Его возненавидеть! Тебе то ли действительно не дано понять, то ли ты сама испугалась единственного на всей Земле голоса, потому что он переворачивает душу и сажает ростки у кого её вовсе нет. Поэтому, мамочка, ты стараешься сделать вид, что перед тобой серая посредственность, вроде как ваш директор школы на линейке кого-то «чистит». Но Он выше этого! Если бы Он даже был перед тобой вживую, ему бы было всё равно. Так ты унижаешь только себя! А я больше не могу этого вынести! Я услышала Его, я увидела Его! Большего мне и не нужно! Оказываеся, есть на свете мужчины не в кепках и спортивных штанах с лакированными туфлями! И они обращаются к женщине не «тэвучка, катори час?» (девушка, который час?), а они говорят «Ангел мой!». Вы не желаете этого мне показывать, чтоб мысли дальше оценок и «братыка Сомачки» (братика Сёмочки) не шли? Не надо! Я сама не желаю при вас при всех на это смотреть! Ни на Высоцкого, ни на красавицу Наташку и её любовь к взрослому и прекрасному арапу Петра Первого – Ганнибалу Петровичу!
Как папа в прошлый раз мне – «целомудренной девочке» разъяснял сюжет «Анны Карениной»? Рассказывал, что такое на свете «любовь»?
– Видыш, у нево нэту братыка, патаму он эту диадю палубил! (Видишь, у неё нету братика, поэтому она этого мужчину полюбила).
– Все вокруг лгуны и притворщики! Ненавижу всех! Ненавижу этот Город, клепающий уродов, как бракованный конвейер! Ненавижу!..
– Вот и ладно! Хорошо, что идём домой…
Дождь так и не пошёл. Папа снова развесил во дворе бельё.
Раз на земле есть такие мужчины, как Высоцкий, тогда всё решено!
Всё равно Аделаида скоро станет просто Аделью, потому что будет жить по-другому.
Она сама себе сошьёт такие же штаны, как у Ирки, и будет в них ходить! Только вот где купить оранжевый материал? Ничего, она подождёт! Может, когда-нибудь «выбросят» в «магазине на углу», тогда и «возьмёт»! А пока она себе сшила из коричневого материала, который мама держала на брюки для Сёмочки. Когда никого не было дома, Аделаида вытащила из давно знакомого узла отрез и за час сварганила на своём «Подольске» замечательные брючки. За них мама, естественно, устроила истерику, но Аделаида, не дожидаясь финала, ушла из дому, хлопнув дверью. Чем уж там папа маму отмачивал, она не знала. Да ей уже это и не было столь интересно, как раньше. Она прятала на ночь штаны под крышку пианино, боясь, чтоб мама их не нарезала на пыльные тряпки, и каждый день снова и снова натягивала их на себя. Теперь она с удовольствием стриглась «под мальчишку», «чтоб шея была открытая».
Аделаида! – Мама хотела у неё выяснить что-то, как обычно, «весомое». Аделаида перестала сразу нестись на звуки голоса, перепрыгивая препятствия и врезаясь в прикрытые двери, потому как не так давно у неё возникло сомненье по поводу необходимости её наличия по «первому зову». Ей иногда даже казалось, что мама периодически вскрикивает «Аделаида!» не когда ей что-то надо, а просто то ли по привычке, то ли чтоб убедиться: «Есть контакт!».
– Аделаида! – Мама уже стояла за спиной. – Ты что оглохла? Целый час тебя зову!
– Адель! – повела плечом Аделаида.
– Чегоо-о-о?! – мама неловко звякнула тарелками в руках, но не заметила этого и удивлённо обошла её спереди, чтоб взглянуть на дочь обоими глазами.
– Меня зовут «Адель»! Я не хочу быть больше Аделаидой!
– Что значит «не хочу»?! – мама никогда не спрашивала, чего Аделаида хочет, а уж тем более, её меньше всего в жизни интересовало, чего Аделаида не хочет. Она так удивилась, что даже присела на стул.
– Или вообще можете называть меня «Адик».
– Ты гермафродит? – в вопросительно-утвердительной форме сказала мама нежным голосом, именно тем, которым она после истерических припадков, открыв глаза, по-детски доверчиво интересовалась: «Где я?».
– Называй как хочешь! – Аделаида стояла, засунув руки в карманы.
– Достань руки из карманов! Они оттопыриваются! – мама, растерявшись от неожиданности, крутила в руках тарелки, мучительно стараясь выбрать тональность. Она чисто по привычке повторяла давно ставшие пустым звуком и уже ни к чему не обязывающие наборы слов. – Убери волосы со лба! Блузку сверху положи!
– Не хочу и не достану! Зачем на одежду шьют карманы? Чтоб в них совали руки! И я не гермафродит! Просто мне так удобно – у меня ноги вверху в штанах не потеют и не трутся!
– Смени сейчас же тон! Посмотри, как ты со мной разговариваешь!
Адель знала, когда мама затрудняется ответить, она начинает говорить про тон, про волосы на лбу, про «не сутулься!», чтоб потянуть время.
– Нормально разговариваю!
– А-а-а! Я поняла! Я такое читала! Во-во-во! – Мама гордо приподняла подбородок и, закинув ногу на ногу, изящно положила левую руку себе на колено. Она откинулась на стуле, как в театральной ложе. – Я вспомнила! Как раз в рассказах про Древнюю грецию есть одна женщина, которая, когда родила сына, стала мужчиной! – мама очаровательно улыбнулась. – И её стали пускать даже на Олимпийские игры, потому что все поняли: она – мужчина! Её звали Ференика! Ты тоже хочешь стать Ференикой?! Ференика! Ференика! Василий! Василий! – Вдруг вспомнив о более знакомой роли, заголосила мама. – Василий! Я тебя поздравляю: это не девочка, а гермафродит! Её теперь будут звать Ференика! Её надо показать врачу! Пусть её лечат! – Мама почувствовав, что свет рампы направлен в её ложу, решила не ударить в грязь лицом и выступить по полной.
Однако Адель вовсе не желала слушать про Ференику и уж тем более ждать, пока папа найдёт ту картинку в Медицинской энциклопедии, где уродливые гермафродиты, развернувшись на пятках в сто восемьдесят градусов, шагнула к входной двери.
