камни, — пробасила она в ответ. — Из тех, что были цветами или чем-то неторопливым когда-то. Ловлю их.
— Да! — сообразил я. — Чёртовы пальцы, они же как макароны, вполне! Можно и не варить, чего там… Потом вот ракушки эти, как их… аммониты, это же, считай, устрицы! Шикарная закусь!
— Ещё дурное золотко и бурштынчик, — как-то безлико заметила баба. — Но редко, пока ухватишь.
— Смотри, — начал я. — Колечко вот. Наверное, это гранат. Хороший камень, правильный. А тут такой, ещё… прямо как с облачения содрали — ярчайший просто. Даже винный, кровь церкви какая-то, может, глянешь? Играет, внутри весь. Нет, не можешь? Жаль. И отблески тут тебе, и витражики, и факелы мелькают. Давай к уху приложи — ну как? Вот оно, вот — и чаши звенят, и волынки с дудками — прямо гудит всё.
— Хорошо хоть снаружи не слышно, — сдержанно ответил истукан.
— Ага, — почти растерялся я. — Ну тогда вот! — И перед бабою каменной явилось фломастерно-зелёное, немного размазанное Лицо.
— Кошмар, я в шоке, — сказало оно.
— О! — оживилась статуя. — О! О, да! Дай! Дай! Мне!
— Ты не волнуйся, а то треснешь, — буркнул я. — Стой ровненько… Вот так. — И я натянул пододеяльник на неё. — Знаешь молитву? Говори: «Славный чудотворче, хоть бы село хорошо и мало жало».
— Вот только не надо чепушить, — строго сказало Лицо голосом скифской бабы.
Я подкинул туфельку Шоколадницы вверх. «Свой по своё», — прокричал я.
Мы, я и статуя, подождали несколько минут. Затем, почти мне на голову, свалился не один башмачок, а два.
— Подобное к подобному, — удовлетворённо заметил я. — Работает всегда. Взувайся!
— Я даже не знаю, — проворковала статуя. — А какой тут подъём?
— Ну, знаю, что это носят, — глубокомысленно сказал я. — Так можно выйти теперь?
— Все у тебя в руках, — ответила статуя. Пододеяльник словно впитался в камень, и теперь сквозь песчаник кое-где проступали бледно-лиловые розы, выглядело романтично.
Я покрутил кольцо с красным камнем в руках.
— Что же тут скажешь, — мрачно заметил я. — Колечко, колечко — выйди на крылечко?
Перстенёк затрепетал и вырвался из моих рук. Статуя чуть отступила, камни дрогнули, разомкнулись, стала видна изнанка зеркала, затем, сквозь неё, уже прозрачную, ткачуковский холл.
— Поспешу, — развеселился я. — А вам счастливо оставаться.
— Бывай, не кашляй, — хором прогудели Лицо и баба.
Я влез в проём, и вслед мне из сада донеслось гнусавое:
— Если у тебя есть расчёска, научу делать пальмочку, хочешь? Там несложно — одна резинка, on, оп и оп…
Камни сошлись за моей спиной прохладно.
Всё было не по-прежнему. Юрий Иванович сидел на столе, весь растрёпанный, смешно ухватив себя сложенными пальцами за кончик носа.
— Даже не могу решить, с чего начать… обдумать это. Понять. Ты вылез из зеркала… А я утром галстук завязывал, смотрел туда… Разве такое может быть?
— Вы опять не поверите, — откликнулся я, — но колоссально помогает уборка.
— Само собой, — печально сказал он. — А недавно ремонт закончили. Галка чокнется.
— От вас ушёл злой дух, — сказал я и чихнул. — Правда, значит. Теперь точно ремонт снова. А лучше поменяйтесь. Переселитесь, и переезд в тайне держать надо. Чем дальше — тем лучше, на другой берег, например. Оно не любит, чтобы через воду текущую…
— Центровое место, ведомственное, — печально сказал Юрий Иванович. — Нельзя, нельзя меняться.
— В доме, где такое завелось, лучше не жить. Никому. Раньше и хату сжечь могли. Соседи, и те боялись говорить — ну, а вдруг накличут. Рассказывали об этом только в дальних местах. Или в шинке, там можно. Потому что вдруг услышит, а оно любит слушать, видит же плохо.
Так, если прицепится, то, например, поп ничем не поможет. Тут только таких, как… Ну вы поняли, кого надо звать. Да и то… Мало настоящих и было мало, а теперь почти нет.
— Стекла много, битого… — ответил мне на это Юрий Иванович, рассматривая кабинет. — Чего бесилась она так?
— Выход искала, — ответил я. — Если что-то будет бубнить у вас тут, не пугайтесь, это из книжек магия выходит, вот они и бормочут. За неделю развеется. И ещё хорошо бы ремонт начать поскорее. В самом северном углу в квартире будет дыра. Будут лежать перья разные, кусочки еды, шкурки от сала, например. И какая-нибудь мелочь. Короче, это похоже будет на мышиную нору. Всё надо выпалить. Огнём. Я не шучу, потом засыпать солью и напихать туда гвозди, мел и нитки — типа пломбы.
— Оно не вернётся? — вдруг спросил он. — Точно? Сто процентов? Побожись!
— К вам нет, — ответил я. — Я его… её сильно покорёжил и выгнал, теперь будет восстановления лет на тридцать, а то и больше. К тому же память ему… ей… расщепило немного. Потом, дальше, когда оно вспомнит — что голодное, старое, пустое. Ну, может, опять начнёт личину искать… Может, меня уже и не будет.
— А я? — спросил он. — Когда я умру?
— В следующем веке, — ответил я. — Устраивает?
— Целиком и полностью, — ответил Ткачук. — А в какой день?
— В будний, — ответил я. — Мне пора.
Он принёс сумку, большую такую, полотняную, с цифрами «тысяча пятьсот» на боку.
— Давай упакую, — сказал он. — Я…
— Папа, — вдруг сказала девочка, — папа! Я не знаю… — Он ткнул мне в руки сумку и бросился к ребёнку. — Приступа нет, папа. Должен быть, а нет, как… — И она откашлялась, гулко и болезненно, но без свиста и задыхания.
— Зачем же ты мазала губы ей? — спросил я.
— Так я ж хотела, чтоб красивее было, — ответила девочка.
— А кровью зачем? — расспрашивал я дальше.
— Так я же хотела, чтобы красивее было ещё больше, — призналась она. — Красная помада же, — и она вздохнула. — Как у мамы…
Она уснула вдруг и крепко, совершенно довольная собой. Ткачук отнёс сопящее дитя в детскую и вернулся в разорённый холл.
— Это не ваша девочка. — сказал я. — Это мамина дочка, в прямом смысле. Но, как бы получше выразиться… папа ей вы, и будете таким всю жизнь, всю её жизнь… Да, это будет «папа на самом деле», вот как она скажет… Такое случается, — подытожил я.
— А кто?.. — сразу спросил он.
— Так тоже бывает, — отмёл этот вопрос в сторону я. — Ну, были, в смысле, женщина… и мужчина… тоже, ну… Год, пять месяцев, три недели и шесть дней. Вместе были. Она его любила. Ушёл он нехорошо так, крики все эти, разлад… Судьба на это плохая у жены вашей… Ну, потом… так сложилось. Что… Но всё равно, это ваша дочь, а не его. Он — эпизод, а вы с ней… будете долго… На самом деле. И это хорошо.
