Я пытался добросовестно и честно отвечать на все вопросы, стараясь тем не менее, несмотря на его попытки разговорить меня, никак не впадать в критический тон по отношению к Хишину, который, как я знал, несмотря на все соперничество между ними, оставался его ближайшим другом. Но я ни словом не обмолвился о предложении доктора Накаша поработать с ним в частной клинике в роли его ассистента, поскольку не хотел уводить наш разговор в сторону. В конце концов его расспросы закончились, и он скрестил руки на груди, погрузившись в долгое и мрачное раздумье.
На мгновение он поднял на меня взгляд своих больших голубых глаз, словно желая сообщить мне что-то, но в следующий момент, передумав, снова опустил голову, подпер кончиками пальцев лоб и застыл в раздумье. Мне было ясно — он колеблется, стоит ли затрагивать вопрос, связанный с переливанием крови, скорее всего не желая портить хорошее впечатление, которое до этой минуты сложилось у него обо мне, не в последнюю очередь еще и потому, что я предстал перед ним по рекомендации административного директора больницы, смотревшего сквозь пальцы на его периодическое отсутствие на работе в связи с личными проблемами несколько нестандартного свойства.
И я почувствовал вдруг искреннее сочувствие к этому замкнутому, несчастному человеку, которому было столько же лет, сколько было Хишину, при том что выглядел он намного более пожилым и уставшим. Я искренне хотел бы помочь ему справиться с его проблемами, ну а если бы он напал на меня, то после моего посещения библиотеки, я знал, что смогу себя защитить, поскольку в свете прочитанного все мои действия выглядели не только превосходными, но и замечательными по своей простоте. И потому, когда мне показалось, что он готов поставить точку на этом, таком важном для меня, разговоре, я сказал вежливым, но достаточно уверенным голосом:
— Мне сказали, профессор Левин, что у вас есть некоторые сомнения в отношении переливания крови, которое я провел в Индии дочери Лазара. И я был бы очень признателен вам, если бы вы уделили немного времени этому, объяснив мне, что вызвало подобное отношение к моим действиям.
Я еще не закончил, как понял — я попал в яблочко. Сначала он покраснел, потом встрепенулся, поднял голову и отнял руки от лица, в глазах его я увидел изумление, вызванное не столько моей откровенностью, сколько смелостью, и он начал говорить, возбуждаясь с каждым сказанным словом все сильнее и сильнее:
— Если сказать вам честно, доктор Рубин, я решил не касаться этого инцидента, но поскольку вы сами начали этот разговор, я желаю услышать от вас, как вы объясните сам факт этого переливания крови, который не только не был необходимым, но был также достаточно безответственным и более того — просто опасным.
Такой яростной атаки я не ожидал.
Но я держал себя в руках, а потому тем же вежливым тоном спросил:
— Но все же, профессор Левин… что вы имеете против переливания крови? Существовала реальная опасность внутреннего кровотечения. За последние двадцать четыре часа я наблюдал три сильнейших кровотечения из носа. Равным образом у меня на руках были очень плохие показатели функции печени. Минутку… прошу меня извинить — вы видели данные обследования?
— Возможно, я удивлю вас, доктор Рубин, сообщив, что данные обследования, о которых вы упоминаете, никакого отношения к делу не имеют, — последовал мгновенный ответ, в котором слышалось нескрываемое наслаждение. — Конечно, я их видел. Вот они. — И с этими словами он выхватил лежавший у него в кармане рубашки сложенный лист бумаги и бросил его мне.
У меня прыгнуло сердце при одном взгляде на серую, с кругляшами эмблемы, индийскую бумагу, которую я привез из Калькутты. Я до сих пор не понимал, куда она задевалась. Теперь я это понял. Лазар и его жена взяли ее, чтобы показать друзьям-профессорам, и за моей спиной проверить лишний раз, насколько обоснованным был мой испуг в Варанаси.
— Но почему вы говорите, что данные обследования не важны? — спросил я, не в силах более сдерживаться и чувствуя, что следующее нападение снова может произойти совершенно неожиданного направления. — Если печень претерпела столь обширные повреждения, если уровень трансаминаз вырос до показателя сто восемьдесят и сто пятьдесят восемь, ясно, что факторы свертывания крови так же не в порядке. Я уже не говорю о билирубине, который достиг тридцати. Так почему бы не укрепить организм бедной девушки хоть каким-то количеством свежей и безопасной плазмы от ее родной матери? Не помочь ей справиться с кровотечениями? Ведь это же факт, что после этой трансфузии кровотечения прекратились.
— Они прекратились сами по себе, а вовсе не из-за вас, — эти слова профессор Левин буквально швырнул мне в лицо. — Факторы свертывания крови, которые, как вы думаете, вы улучшили, проведя переливание крови, зависят от энзимов, а не от кровяных клеток, и они ведут себя совершенно по-разному в процессе трансфузии. Они появляются и исчезают, и совершенно бесполезны, до тех пор, пока не растворятся в особой сыворотке, которая связывает их. Но этому, мой юный друг, ваши замечательные учителя в Иерусалиме не могли вас научить, так что вы попросту об этом не знали. И у меня к вам претензий нет, тем более что профессор Хишин признался, что он попросту забыл вручить вам мою статью, которую специально для вас я и приготовил, поскольку предчувствовал, что подобное осложнение с кровотечением может произойти. Но, доктор Рубин, у меня есть к вам претензии в том, что вы столь безответственно подвергли опасности мать, которая могла быть заражена вирусом дочери. Когда они в полной своей невинной доверчивости рассказали мне, как вы настояли на отмене полета до Нью-Дели, чтобы иметь возможность произвести переливание крови… в этом городе… забыл, как он называется, я почувствовал, как у меня волосы становятся дыбом от ужаса. Это чудо, что все так обошлось. Иногда Господь защищает людей от их докторов. Но самому себе я задал вопрос — что, этот молодой человек просто идиот, который никогда не слыхал о простейших правилах переливания крови, или у него имелись какие-то скрытые мотивы поступить так? Во всяком случае, это выше моего понимания. И когда после всего этого мне предложили принять вас на временную вакансию в моем отделении, моя первая мысль была такой: «Нет, нет, нет. Кого угодно, только не его». Но Лазар, а также его секретарша… и даже ваш профессор Хишин стали давить на меня, равно как и разные другие люди, чьей объективности я доверяю… они говорили, что на самом деле вы вполне вменяемый молодой человек, надежный и скромный… и должен признаться, что, поговорив с вами, я тоже к этому склоняюсь… словом, доктор Рубин, если вы хотите занять место в нашем отделении, даже на временной основе, я предлагаю вам провести следующую неделю в библиотеке, чтобы вы смогли вызубрить несколько самых элементарных законов физики, таких, как закон равновесия, и ознакомиться в справочнике по биологии с движением вирусов, узнать, как они размножаются в потоке крови, уделяя особое внимание вирусам В и С, которые интересны сами по себе… а затем, на следующей неделе или неделей позже, вы можете заглянуть ко мне. Никакой спешки нет. Приходите, мы все обсудим, и вы, я уверен, поймете раз и навсегда, в какую катастрофу вы могли ввергнуть абсолютно здоровую женщину, которую мы все так любим, из-за вашего глупого пристрастия к театральности.
И в эту же минуту, похолодев, я вспомним, как Эйаль, лучший мой друг, точно с такой же спонтанностью отреагировал, когда в Иерусалиме я рассказал ему о проведенной мною трансфузии. У меня не было никаких оснований думать, что он просто хотел сбить меня с толку. Где же тут находилась истина? Мог ли я ошибаться — настолько? По спине у меня пробежала дрожь при мысли, что? Дори могла подумать, подумать и поверить, будто я мог бездумно и глупо подвергнуть ее здоровье опасности, утратив при этом ее веру в меня как врача. Тем не менее я понимал, что любой ценой я должен был доказать свою правоту в споре с этим неуравновешенным человеком по фамилии Левин. Действовать при этом надлежало в моей лучшей «англо-саксонской» манере, как ее называл мой отец, гордившийся мною, избегая перепалки и не упоминая даже об оскорбительном выражении: «вашего глупого пристрастия к театральности». Лицо мое горело, когда, поднявшись, и вне себя от оскорбления, униженный до глубины души, я вышел из кабинета, не попрощавшись и не сказав больше ни слова. Похоже, что моя попытка превратиться в терапевта была ошибкой.
Когда я шел по коридору терапевтического отделения, глаза мои были полны слез. Тем не менее я успел отметить, что большинство больных в палатах были среднего возраста; стариков, впрочем, хватало тоже. Я шел и не мог отделаться от мысли, что я прав, а профессор Левин — нет. Нет и еще раз нет. Он ошибается, его страхи — это плод его воображения. Но — и я понимал это абсолютно точно — я никогда не смогу доказать ему всю абсурдность его аргументов, потому что истина его не интересует. Единственное, чего он хочет, это унизить меня, унизить и раздавить. Но разве не об этом предупреждал меня доктор Накаш, который прекрасно его знал? Да. Ну и хорошо, ну и ладно. И внезапно я понял, что хочу увидеть доктора Накаша, ибо он дал мне в своей простой и прямолинейной манере возможность войти в другой мир, в то время как из этого я, похоже, был окончательно изгнан, изгнан из этой самой больницы, в которой, как я был уверен еще несколько месяцев тому назад, я нашел свое истинное место, на котором проработаю до конца жизни.
