— Мама, — шепнул я в ответ.
Без мамы, пожалуй, ничего бы не вышло. Но, как сказал бы наш безграмотный Санек, Саломея Ясоновна принесла саломарскому делу две огромные пользы: тридцать два года назад родила меня и рассказала мне о Мэё Гокхэ.
Именно он и стоял рядом с нами с пластырем на запястье и уверенностью в том, что он не кто иной, как великий риммианский мастер Суо.
Уговорить парня тоже помогла мама.
Мэё оказался скромным красивым мальчиком, а к таким Саломея Ясоновна знала самый верный подход — немного лести, намек на огромную пользу для человечества, обещание хорошей рекламы от журнала «Галактика слухов» и томный бронебойный взгляд Саломеи Шатовой.
Лечащих врачей мальчика и главного медикуса-покровителя Гокхэ, чем-то при первом знакомстве очень напомнившего мне Айболита, взял на себя наш доктор Марков — и теперь весь консилиум находился в комнате, с гордостью взирая на результаты труда.
Мэё перевоплотился буквально за десять-пятнадцать минут. Хватило чтения дневника Мастера и просмотра пары коротеньких документальных фильмов, запечатлевших процесс работы Суо над гобеленами коллекции Отто.
Мальчишка вскочил с дивана, бросился к столу и опустил руки в роанит. Материя приняла его почти сразу. С едва слышным шипением расступились под его пальцами белые, похожие на застывший гипс складки материала. Мэё закрыл глаза и запрокинул голову, словно опьяненный музыкой пианист. Его руки осторожно вытягивали из роанитового монолита цветные нити, которые он тут же резко вминал обратно, разглаживая рукой. Постепенно весь кусок ожил и зашевелился, задвигался под его пальцами, подобно живому существу, пополз по рукам мастера, касаясь острых локтей округлыми лапами-пластами.
Доктора переживали, что роанит может сорвать с запястья Мэё пластырь и помешать эксперименту, но худшего не случилось. Материал отступил, извиваясь и шипя. На его гладкой поверхности вздулись и лопнули радужные пузыри. Мэё, почти коснувшись грудью стола, резко развел руками, раздвигая материал в стороны, как огромный, непрерывно шевелящийся лист. Роанит послушно лег, снова белея. Мэё ножом разрезал лист на семь неровных частей.
Мастер приложил к лицу бледные, перепачканные тысячей цветов руки, после чего медленно, словно ловя в воздухе тополиный пух, провел пальцами по поверхности первого листа. Под этими прикосновениями роанит расцветал удивительными, неземными красками, пульсировал тысячей полутонов и теней, каждая из которых в этот момент жила и дышала. До того самого момента, как ладони Мастера покидали ее. И в этот миг прощания она замирала в порыве невыносимого страдания, и роанит твердел в сотую долю секунды, схватывая это последнее мучительное движение.
Семь гобеленов были готовы за каких-то полчаса.
Мэё открыл глаза, отряхнул перепачканные руки, мельком взглянув на запястье, и отошел в сторону, пропуская зрителей.
По правде говоря, я не разделял восторга Анны. Чудо копирования шедевров, защищенных от копирования самой природой, не слишком радовало меня. Я изучал Гокхэ.
За несколько часов, что мы готовились к эксперименту, я почти подружился с мальчишкой. Он здорово напоминал Юлия, каким он был в день нашего знакомства на далекой зеленой Гриане. Правда, Юлий всегда отличался безмерной наглостью. В моем новом друге Мэё наглость отсутствовала — в нем вообще было мало запоминающегося, однако, несмотря на это, он производил впечатление скромного и доброго мальчика. Но теперь, глядя на его надменно вздернутый подбородок и холодный блеск желтоватых глаз, я чувствовал непонятное напряжение, даже беспокойство.
Если парень сейчас действительно ощущал себя Суо, то я искренне рад тому, что не знаком с величайшим художником. Неприятный, видимо, был тип этот мастер Суо.
Анна вынула из сумочки новую пару перчаток.
— В закрепителе бы недельку подержать, — нежным шепотом приговаривала она, — у земного воздуха химия другая — не поплыли бы…
— Ты забыла сказать: «Моя прелесть», — шепнул я походя. Она покраснела до корней волос, но продолжала сворачивать гобелен с трепетной осторожностью.
Пока Анна бережно упаковывала первый гобелен, я подошел поближе к Гокхэ. С другой стороны, видимо, тоже почувствовав неладное, к нему приближался кто-то из докторов.
Но Мастер опередил нас. Шагнул к одной из последних работ. Едва он взглянул на собственное произведение, как лицо его потемнело, потом побледнело, словно восковая маска. На нем отчетливо читалось отвращение.
Я уже бросился к нему. Следом за мной, вскрикнув, подскочил Марков.
Но Мэё уже схватил со стола нож, которым он разрезал роанитовый лист на части, и со всей силы рубанул по гобелену. Видимо, химия земного воздуха действительно не позволяла гобеленам затвердевать так же быстро, как в Риммии. Свежий, еще теплый материал разошелся легче сливочного масла.
Мэё занес руку для второго удара, но Анна, тигрицей бросившаяся на защиту драгоценных полотен, распластавшись в воздухе, рухнула на стол с гобеленами прямо под нож Гокхэ.
Кажется, я вскрикнул.
Чувствуя, что не успеваю остановить его, я протянул руку, ухватил его за полу пиджака и что есть силы рванул на себя.
Мэё свалился, сложившись пополам, как деревянная кукла, но тут же вскочил на ноги. Из его левой руки, чуть ниже пластыря, хлестала кровь. Похоже, парнишка сильно поранился при падении.
Как оказалось, проблемы были еще впереди. Гокхэ повернул нож острием к себе и резким движением воткнул широкое, перемазанное красками лезвие себе в живот.
К нему бросились доктора.
Вообще нет ничего глупее самоубийства в комнате, которая, как бочка селедками, набита медиками. То ли самоубийца из нашего паренька вышел аховый, то ли два десятка эскулапов не зря получали свою неприлично большую зарплату, но уже через полчаса перебинтованного, накачанного успокоительным мальчишку запихнули в «Скорую». И, судя по укоризненным взглядам его врачей, на повторение эксперимента с гобеленами надеяться не приходилось.
— Доктор Семичев, пластырь снять не забудьте, — крикнул я вслед Айболиту, но меня никто не услышал.
* * *
— Сейчас там забегаются и забудут. А парень проснется ночью и сеппуку себе в больнице сделает, — ворчливо бормотал я, чувствуя, что волнение начинает отпускать, заставляя руки мелко дрожать. Однако тугой клубок страха все еще держался под диафрагмой, не позволяя сделать глубокий вдох. Я закурил. Мысли метались какие-то рваные, странные. Но в голове постепенно прояснялось. И то, что становилось ясно, не приносило облегчения.
По коридору пробежали несколько охранников и музейных работников с большими кейсами в руках — Анна Моисеевна отсылала на выставку гобелены.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
