Продать ее не должно было составить труда.
Я нашел в шкафу в спальне подходящую одежду и переоделся.
Поискал свой дневник. Потом вспомнил, что Вальфьерно и Шодрон забрали его.
Затем я сжег свою окровавленную одежду. Развеял пепел. Приготовился уходить.
Но подделки Шодрона жгли мое сознание. Они отравляли мне душу. Я хотел избавить мир от этих подделок. Эти мерзкие фальшивые красавицы!
Я сорвал наполовину законченную «Мону Лизу» с мольберта и пробил ее ногой. Схватил голландский натюрморт и сделал то же самое. Сорвал английский пейзаж с гвоздя. Несколько мгновений я изучал мастерскую руку фальсификатора, потом стал кромсать мастихином холст, пока он не превратился в свисающие с подрамника ошметки. «Мадонну с младенцем» я швырнул на пол и растоптал. Дерево раскололось у меня под ногами. Затем я отступил назад, осматривая разрушения. Вытащил из кармана банку «Ла Паса», свернул сигарету. Закурил.
Помахав спичкой, чтобы погасить ее, я бросил огарок на пол и повернулся, чтобы уйти. Но тут я заметил маленький красный огонек. Моя спичка не погасла, а подпалила кучу промасленных тряпок. Я наступил на разгоравшееся пламя ботинком. Но искры из-под ноги брызнули и рассыпались в разные стороны. Языки пламени метнулись к столу с палитрами Шодрона. К бутылкам с маслом. К открытой банке скипидара. Я попытался погасить пламя руками. Обжег ладони и отступил назад. Я завороженно смотрел, как колышется и кружится пламя. Как легко было бы лечь и позволить огню забрать меня. Присоединиться к Симоне. Я вдохнул ядовитый дым.
Почувствовал, как у меня перехватило дыхание.
Но тут образ моего младенца-сына, твой образ, Симон, вспыхнул в моем сознании ярче любого огня. Я понял, что должен жить. Я бросился прочь из студии, через парадную дверь, на улицу.
Вдохнул холодный ночной воздух.
У меня в кармане были наличные, которые я нашел у Фурнье. Я положил картину на заднее сиденье «берлие», на котором приехал банкир. Теперь я был готов.
Мои руки дрожали, но я смог завести машину. Я мало водил в своей жизни, но имел дело с техникой и быстро разобрался, что к чему. Когда я вывел «берлие» на главную дорогу, в зеркале отразилось извивающееся красное пламя. Треск горящего дерева был слышен сквозь шум двигателя. Но я не оглядывался назад.
Я не сводил глаз с дороги и взял направление на север, в сторону Парижа. В голове была одна-единственная мысль: продать картину и вернуть тебя.
Через несколько недель я это сделал. Я продал картину!
Я не говорил, что продаю подлинную «Мону Лизу». Мне и не потребовалось это говорить. Тот факт, что я был вором, укравшим ее из Лувра, был более чем достаточным доказательством.
Продажа состоялась заглазно. Я не встречался с покупателями. Они согласились с моей ценой в пятьсот тысяч франков, и мне этого было достаточно.
Затем я снова повел «берлие» по проселкам. Твоя бабушка в это время жила в маленьком доме в Тулузе. Мы с Симоной, твоей матерью, когда-то ездили туда. Потребовалось два дня, чтобы добраться из Парижа до окраины Тулузы, и когда я приехал, было уже поздно. Я снял номер в гостинице. Поужинал в одиночестве. Ни с кем не разговаривал.
В ту ночь мне приснилось, что мы с Симоной живем в великолепной квартире с тобой, нашим любимым сыном. Мы были известными художниками, критики нас заметили и одобрили.
Я проснулся со слезами на глазах. Но я был счастлив. Я верил, что этот сон был предзнаменованием того, что я верну тебя.
Утром я, не торопясь, собрался. Умылся, тщательно побрился. Подстриг усы. Аккуратно уложил волосы на пробор. Надел новую одежду и обувь, купленные в Париже. Мне хотелось выглядеть как можно лучше, нужно было казаться преуспевающим. Я оторвал подкладку от своего старого пальто, где прятал франки. Аккуратно уложил их в пояс с деньгами и обернул его вокруг талии. Сверху надел объемистый шерстяной жилет и застегнул до самого верха.
Ведя машину по узким местным дорогам, я думал о Симоне.
Вспоминал наш единственный визит сюда несколько лет назад. Это был прекрасный летний день. Симона вся так и сияла в своем белом платье, с распущенными светлыми волосами.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Дом ее матери был все таким же, каким он мне запомнился. Крошечный каменный коттедж с выцветшими желтыми ставнями. Я остановил «берлие».
Твоя бабушка вышла и встала на крыльце. На руках она держала малыша, завернутого в одеяло. Казалось, что она меня не узнает. Возможно, ее слепило яркое зимнее солнце, или она была ослеплена дорогой машиной и модной новой одеждой. Потом она узнала меня. Ее лицо ожесточилось. Она спросила, что мне нужно. Я сказал, что просто хочу поговорить. Попросил пустить меня в дом. Я старался, чтобы мой голос звучал спокойно и мягко.
Она долго оценивающе глядела на меня. Шикарная машина. Дорогая одежда. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем она согласилась.
В доме было грязно и людно. Кроватка занимала половину гостиной.
На спинках стульев висели мокрые подгузники.
Я спросил, могу ли я взглянуть на тебя.
Маргарита поколебалась, затем откинула одеяло, и я увидел твои прекрасные золотистые волосы, длинные ресницы и глаза такого же цвета, как у твоей матери. Мое сердце наполнилось любовью и печалью.
Я сказал твоей бабушке, что заработал много денег. Она ничего не ответила. Но я заметил, что ее лицо слегка смягчилось, в нем мелькнуло любопытство.
Я спросил, могу ли я тебя подержать.
Еще немного помедлив, она подала мне тебя. Ты уткнулся головой мне в шею. Я никогда не испытывал такой радости. Слезы навернулись мне на глаза.
Маргарита опустилась на стул у кухонного стола. Она казалась старой и уставшей.
Я спросил ее, как она тебя назвала. Она сказала «Симон», и я повторял шепотом это имя, касаясь губами твоей щеки. Симон. Симон.
Я спросил Маргариту, ненавидит ли она меня по-прежнему. Она сказала, что слишком стара для ненависти. И слишком устала.
Потом мы сидели за кухонным столом, пили кофе и разговаривали. Я сказал ей, что добился большого успеха в Париже, продавая картины. Мои собственные картины. Я не был уверен, что Маргарита поверила в мою ложь. Но она ничего не сказала. Я видел, что она нуждается в моей помощи. Что она хочет мне верить.
Я помог ей убрать со стола. Подбросил поленьев в огонь. Маргарита приготовила гороховое пюре, и я покормил им тебя. Когда ты заплакал, я ходил, укачивая тебя, пока ты не заснул. Потом я уложил тебя в кроватку.
Я вернулся к столу, где ждала Маргарита. Она спросила, сколько у меня денег. Я сказал, что много. На всех нас хватит. Повторил, что заработал все это на продаже моих картин. Она сказала, что ей безразлично, как я раздобыл деньги. Сказала, что устала, одинока и уже немолода. Что с ребенком ей трудно, но она не хочет тебя терять. Что внук – это все, что у нее осталось после смерти дочери.
Я посмотрел ей в глаза. Я сказал, что сын – это все, что у меня осталось от Симоны.
Она сказала, что дальше по улице выставлен на продажу дом. Простой каменный дом. Крепкий. В два раза больше, чем ее нынешний.
Я сказал, что готов его купить, если мы все трое будем вместе там жить. Она ответила «хорошо». А потом заплакала.
82
Проснувшись, я обнаружил, что спал на полу, свернувшись калачиком. Все тело ломило. В окно моей спальни в Бейонне светило утреннее солнце. Моей первой мыслью было: я должен немедленно позвонить Смиту и рассказать, что стало дальше с Перуджей. Затем я проснулся окончательно и все вспомнил, но все равно произнес вслух: «Смит, теперь мы знаем конец этой истории».
Отец все еще спал, с похмелья, конечно, и мы позавтракали с мамой вдвоем. Она спросила, хорошо ли мне спалось, и я ответил, что да. Это была ложь, но не совсем: в каком-то смысле я действительно отдохнул душой и успокоился, узнав, что Винченцо вернулся к сыну, и впервые после возвращения домой я чувствовал себя по-настоящему хорошо. Мама приготовила яичницу-болтунью и клубничные блины, и я все это съел, сдобрив половиной бутылки «Лог Кэбин»[85], а она тем временем брала у меня интервью о моей работе («все отлично») и о моей карьере в искусстве («все отлично»). Не обошла она и свою любимую тему, встречаюсь ли я с кем-нибудь («да ни с кем особо») – еще одна «ложь, но не совсем»: ведь я не встречался с Аликс, а остальное не в счет.
