Чтобы он или она содрогнулись от ужаса, прежде чем снизойдет на них последняя Неизвестность, последнее Ничто.
Потому что то, что произошло и происходит, – это уж слишком.
Мы еще поборемся. Мы еще схватимся.
Мы еще попрыгаем, как одна из двух лягушек, которые попали в кувшин с молоком. Одна сложила лапки – все равно конец – и пошла ко дну.
Но вторая была – смешно сказать – более мужественной, чем некоторые люди. Потому что она боролась даже в безнадежности. И сбила лапками островок из масла, маленький плацдарм жизни.
Глава VI
«Где их следы, где твои следы? Кто их найдет, кто найдет тебя?»
Тихое, слегка заспанное, все в сером свете вставало над Ольшанкой утро. Трава была в росе – словно кто густо сыпанул студеной дробью. Я, как в детстве, нарочно шаркал ногами, чтобы за мной тянулся непрерывный темно-зеленый след. Хотя бы он сохранился одну минутку, пока не взойдет солнце. А оно должно было вот-вот взойти и своим ласковым и теплым, еще не жгучим, как в июле, дыханием за несколько мгновений подобрать росу, словно стереть недолговечный мой след с лица земли.
А ведь действительно, что от меня останется через несколько лет? Статьи, которые мало кто будет читать? Пара книг, которые помусолят в руках немного дольше? Круговорот вещества в природе? Ну, разве что. Однако никто не узнает меня ни в травинке, на сглаженном холмике, ни в багровой ладошке кленового листа, падающего на склон горы.
Но долго думать об этом не хотелось. Снова приходили ночи при молодой луне, которая взрослела и толстела и вот-вот должна была превратиться в полную луну, чтобы щедро отдать земле весь свой свет. Солнце отдавало земле благотворную ласку. Утром будил это солнце жаворонок, вечером усыплял соловей.
Все ученые – дуралеи, а зоологи, тем паче орнитологи – вообще вислоухие олухи, потому что они (орнитологи) относят соловьев к отряду воробьиных (правда, подотряда певчих), куда входят, по их милости, и вороны, сороки, сорокопуты и другие подобные субъекты. Довольно странно! Я никогда не сажал бы в клетку соловья, а что касается вороны – то и подавно.
…Вот так рассуждая, и шел я под этим небом, которое все больше голубело, обещая погожий теплый день.
Было еще так рано, что по дороге от плебании до Белой Горы я не встретил ни одной живой души. Никто еще даже не копался во дворах, никто не отдернул занавеску, провожая меня любопытным взглядом.
Я думал, что понадобится подниматься на городище, чтобы разбудить Сташку, однако, подойдя к подножию поросшей травой махины, – к своему удивлению, – увидел, что она уже там. Сидит на каком-то бревне, неудобно вытянув длинные ноги. В легком пестром платье, в тонкой кофточке, накинутой на плечи. Ожидает.
Глаза слегка запали, видимо, от усталости, губы слегка улыбаются. Никогда еще не была она мне столь дорогой, как в этот момент, никогда не была такой желанной.
– Доброе утро! Как твои?
– Дрыхнут еще все. А у тебя?
– Десятый сон дохрапывает Мультан. И Вечерка с ним. Нет, надо мотать отсюда. И в сторожку добираются.
– Так ведь все равно завтра уедешь.
– Эт-то я еще погляжу. Как некоторые будут себя вести.
– А Вечерка?
– Вечерку отошью. Это же вчера сидят, а тут жена Вечерки приплелась. «Ну, выпили. Хряпнули», – говорит дед. «Слишком частое твое хряпанье, – говорит жена Вечерки, – как бы не вылезло боком». Тогда Вечерка рукой махнул: «Слушай ты рапуху[167] эту, мало ли что она верещит».
– Ну, а вы что на это?
– А я сижу и думаю: «Вот это действительно мужское отношение к женщине. Не кто-нибудь, а пан и властелин».
– Д-да, мужики здесь серьезные. Чудо-богатыри.
Мы спустились на дно моего раскопа в третьей башне. Шесть плоскостей, шесть углов. Потолок – он же пол второго яруса – частично обвалился, как и часть внутренней облицовки стен.
Башни шестиугольные,Снаружи – шестигранные.
Я промурлыкал это себе под нос, но она услышала, покосилась на меня.
– «Поэзия есть бог в святых мечтах земли», – процитировала она кого-то.
– Это еще что, – в тон ей сказал я. – Тут иногда люди с Олимпа, мэтры с устойчивой репутацией, такие бессмертные шедевры выдают, что начинающим поэтам и не снилось. К примеру, один тип, из-под Воложина, что ли…
Он взрастил рекордный ленИ за это награжден.
– Не верите? Сам читал. А размер вирша такой, будто рекордный лен взрастить, все равно что «Калинку» отбацать. Дают братцы.
– Ну, довольно зубоскалить. Начнем.
Под башни был засыпан, по всему было видать, нетолстым слоем щебенки, обвалившейся штукатурки и разного мусора, и посреди всего этого стояли на попа (одна немного наискосок) три гранитные плиты. Одна, очевидно, с облицовки, две – с потолка.
– Мы их не сдвинем, – сказала Сташка.
Действительно, плиты были приблизительно полтора метра на метр с четвертью каждая. И толщиной сантиметров шестьдесят.
– Не сдвинем, – повторила она. – Сбегать за ребятами, что ли?
– А приоритет? – неудачно попытался пошутить я. – Нет, мы просто их не будем трогать. Выгребем мусор, даже просто отгребем его к стенам, потому что люк в подземелье, видимо, где-то посредине. Если плиты на нем – ничего не поделаешь, придется звать помощников. А нет – они нам не помешают, эти плиты.
Часа полтора мы упорно трудились. Она насыпала лопатой в дырявые ведра мусор и щебенку, а я относил все это и высыпал под стены. Потом мне показалось, что лопата движется очень медленно. Тогда я взял вторую лопату и начал отбрасывать к стенам из центра площадки штукатурку, куски кирпичин и все такое.
Но вот в конце второго часа моя лопата заскрежетала обо что-то. Раз, и второй, и третий.
Люк. Ну, не открытый люк. Просто квадратное отверстие, и на нем, почти полностью его прикрывая, толстая плита из гладкого, с виду чуть ли не отшлифованного песчаника. На плите крест с четырьмя закругленными лопастями, а в лопастях по непонятной букве (потому что забиты землей) На пересечении лопастей старинный шестиконечный Ярилов крест под «крышей», как на древнем кладбище, на староверских «голубцах».
Тут бы лом, но куда там бежать за ним. От нетерпения у нас перехватило дыхание: мы дышали коротко и сипло.
Просунули в щель лопаты. Нажали. Черенок Стасиной лопаты слегка прогнулся.
Но тут я, налегая грудью на черенок моей, просунул руки в эту трещину и опрокинул плиту на себя, назад, под широко расставленные ноги.
Открылось творило. Темное отверстие. Я зажег спичку и «стрельнул» ею вниз (так она дольше не сгорает, нежели когда ее просто бросить). Сводов и стен она не вырвала из тьмы, зато на миг осветила неширокие и очень крутые ступени из красного кирпича.
– Ну вот, – сказал я, – теперь можно и за ребятами сходить.
– А приоритет? – передразнила меня она.
Я плюнул. Это правду говорят не только про Польшу, но и про наши западные земли, что на все те земли весь отпущенный богом ум – комар принес. Да и тот разум местные бабы расхватали. С этими не поспоришь. Я из собственной жизненной практики знал это. Потому я достал свечу (две были еще в кармане), снял куртку и ступил на первую ступеньку.
– Оставайтесь здесь.
– Это еще почему? – удивилась она.
– А вы про «эффект собачьей пещеры», что в Италии, слыхали?
– Какой пещеры?
– А там есть пещера-яма. Человек зайдет, ходит там – и ничего. А собака или кролик подыхают через несколько минут.
– А почему?
– Из вулканической трещины выделяется углекислый газ. Сочится понемножку. Ну, а поскольку он тяжелее воздуха, то остается внизу. Голова человека выше этой зоны, а собачья – ниже.
– Сами говорите – выше. Мы ведь на четвереньках ходить не будем. И потом, там вулкан…
А тут могли быть трупы. И никакой, даже минимальной, вентиляции. И слой газа может быть выше. Тогда уже будут говорить про «эффект человеческой пещеры в Белоруссии». Только говорить будут другие, не мы. А нам останется слава первопроходцев. Посмертная.
Но она уже тоже стояла на ступеньках, нагибалась:
– Да нет, нормальный воздух. Затхлым не пахнет.
– От затхлого воздуха никто еще не умирал.
– Ну и что?
– А то, что углекислый газ затхлостью не пахнет… Если хотите знать, он имеет единственный запах – запах смерти.
– По-моему, углекислый газ это не совсем то, что окись углерода. Он – угольный ангидрид.
– Боже, до чего же вы ученая! CO или CO2 – вам это все равно… Наверное. Потому что химик из меня такой же, как…
Я спускался, и она спускалась за мной. И я уже плюнул на все. Пусть себе лезет, если ей так хочется, гадость такая. Я освещал только ступеньки вначале себе, а потом ей, чтобы случайно не ткнулась носом в кирпич.
