В Червоноармейске львовский поезд стоит три минуты. Мы сошли на пустую платформу, увенчанную широкой зеленой будкой, обозначающей вокзал. Невдалеке, под сенью припорошенных глинистой пылью тополей, стояла серая "Волга". Водитель, одетый в холщовую рубаху навыпуск, запирал переднюю дверь. Скорым шагом он взбежал на платформу и почтительно вынул чемодан из руки мужа. Процессия двинулась к машине в следующем порядке: водитель с чемоданом, муж, мгновенно ставший торжественно-высокомерным, и мы с Иосифом, в хвосте, волоча по тяжелой сумке. "Ты бы хоть мне помог", - покосившись на торжественный профиль, я буркнула вполголоса, так, чтобы не расслышал провожатый. "Здесь не принято", - муж откликнулся тихо и недовольно. Иосиф подобрался сбоку и потянулся к моей сумке. "Да ладно, - я не выпустила, - осталось-то... Хорошо, хоть не всё на меня". Мы подходили к машине. Начнись все иначе, я попросилась бы вперед, но теперь протиснулась на заднее, рядышком с Иосифом. Суетливо устроившись, Иосиф спрятал кисти в рукава.
Высокие деревья, шатром укрывавшие дорогу, не спасали от духоты. Машина прыгала на выдолбинах, словно утлая лодчонка - с волны на волну. "Тут недалёко, - утирая пот со лба, водитель пообещал мужу: - минуток за сорок". Муж кивнул согласно. Мы выруливали с главной на проселочную, по сторонам которой тянулись широкие исхоженные обочины. Над ними, словно пыль под солнцем, стояла мелкая глинистая взвесь. По обочинам двигались люди, самый вид которых поразил меня. Нескончаемой чередой ползли нищие, убогие и увечные. Не замечая машины, словно мы находились в ином - непроницаемом - измерении, они переставляли ноги, подпорки, костыли. Слепец, одетый в лохмотья, которые в иных обстоятельствах можно было назвать живописными, опирался на мальчика, подставляющего терпеливое плечо. Рука слепца цеплялась крепко, всеми пальцами. Ползли культяпые, похожие на послевоенных, рыночных инвалидов; шли молодайки, одетые в украинские кофты - вышитые крестом по горлу и рукавам. Под деревьями, немного в стороне, сидели группы паломников - кружком над расстеленными полотенцами. Словно и вправду набранные Христа ради - из чужих, подающих рук, лежали краюшки хлеба и ломтики сала, яблоки, помидоры, огурцы. В присутствии провожатого я не решалась заговорить. Я лишь смотрела пристально, и странный ужас смещенного времени крался к моему сердцу. Люди, идущие вдоль дороги, проникли сюда из прошлого. Это прошлое я не могла назвать своим. Внимательно присматриваясь, я думала о том, что это шествие - невиданное нарушение какого-то общего замысла, отделяющего прошлое от настоящего и будущего. Оно мешало ходу вещей, как песчинка, попавшая в отлаженный часовой механизм. Нигде, кроме этих обочин, такие паломники не встречались.
Не объехав колдобину, лодчонка нырнула вниз, но, справившись с управлением, водитель ударил по тормозам, заглушая визгом яростный моторный рык. "Так, приехали, - он сказал досадливо, безо всякого почтения, вмиг превращаясь в самого обыкновенного шофера, - надо покопаться, можете пока пройтись". Обернувшись с переднего сиденья, муж махнул рукой. Торжественная высокомерность исчезла, как не было.
Я вышла на обочину и, стараясь не заглядываться, пошла вперед, мимо стайки вечеряющих, туда, где в просвете деревьев открывался цветочный луг. Оглянувшись на краю, я ступила в душно пахнущее разнотравье. Луг начинался пологим склоном, и, сойдя скорыми шагами, я оглянулась, ожидая увидеть дорогу, покинутую машину и паломников, идущих мимо нее как ни в чем не бывало. Отсюда, со дна луговой долинки, открывались высокие купы деревьев, похожие - против солнца - на раскинутые шатровые купола. Бредущие люди, дорога и машина скрылись за пригорком. Истовое стрекотанье кузнечиков глушило далекий рев. Раздвигая высокую траву, перевитую тонкими цветочными оплетьями, я двинулась вперед, осторожно и медленно, как в воду. Постепенно подымаясь, луг выстилал противоположный склон. Последние шаги давались с трудом. Я выходила наверх, словно всплывала со дна.
Золотой отсвет, похожий на диск восходящего солнца, медленно вставал предо мною. Достигнув гребня, я застыла, пораженная невиданным и невозможным: из-за горизонта, как из-за дальнего края поля, поднимались пять золотых куполов: один и четыре, по всем четырем сторонам. Они висели, не касаясь земли, будто сами собой взошли над кукурузным полем, поросшим желтым подсыхающим будыльем. Не помня себя, словно выступая навстречу, я пошла вперед, раздвигая стебли, и с каждым моим шагом купола вставали все выше и выше. Голубые купольные барабаны показались из-за горизонта, и, в несколько шагов добежав до проторенной тропки - просвета среди высоких стеблей, - я увидела собор, разительно похожий на наш Никольский: голубовато-белые стены, купола, крытые золотом, колокольня, вставшая на отлете, - всё дрожало в жарком предвечернем мареве, как мираж посреди пустыни. Я мотнула головой, отгоняя, и, убеждаясь в том, что этот собор - наяву, вдруг поняла, к чему, пробираясь по исхоженным дорогам, стремятся убогие паломники. От этой пустынной станции, увенчанной вокзальной будкой, все дороги вели к куполам. На каком-то повороте - каждому, по его глазам, - они открывались, висящие над полями, очерченными ровными каемками лесополос.
Когда я вернулась, водитель уже справился. Ни слова не говоря, я протиснулась на заднее сиденье и закрыла глаза. Золотой отсвет дрожал в моем сердце, когда машина, покружив по деревенским улицам, выехала на главную площадь. Над ней нависала высокая, глухая стена. За стеной, в зелени деревьев, угадывались очертания собора, вблизи не так уж похожего на Никольский. Прямо перед стеной, на низком, словно вбитом в землю постаменте, стояла статуя Ленина, с ног до головы выкрашенного могильной серебрянкой. Вокруг постамента разбили подобие клумбы, утыканной редкими, иссохшими на солнце цветами. Ленинская фигурка была непропорционально коренастой, и это несоответствие пропорций - высокого, стройного собора и коренастого памятника - отдавало умышлением. Коротко я взглянула на мужа и поймала его восхищенный взгляд: "Прямо духовный ликбез какой-то, хоть атеистов води!" - он протянул и оглянулся на водителя. Водитель не понял. Его глаза, глядевшие ежедневно, не замечали очевидного. Зацепившись за атеистов, он указал рукой на высокие стенные ворота, за которыми открывалась выложенная булыжником дорога. Огороженная высокими стенами, она довольно круто шла вверх, и в конце, хорошо видные с площади, открывались другие ворота, проделанные в толще внутренней стены. "В хрущевские времена, - он плюнул в раскрытое окошко, - атеисты повадились: закрыть да закрыть лавру. Народ прослышал, стали противиться, тут народ аховый, что ни двор - обрез чи берданка, приберегли, с бендеровских, - вышли, пошли к воротам, н-е-ет, не подумайте, без оружия, там, - он махнул рукой на дорогу, зажатую между высоких стен, - встали, много людей, со всей... Так эти машины подогнали - асиза... в общем, говновозки, - он сказал, стесняясь, - полные, со шлангами, толстые кишки..." Водитель замолчал, словно смотрел в свое прошлое. "И что?" - я спросила, не веря догадке. "Ну, что... мы полегли вповалку, там, на каменьях, эти включили, всех - сверху донизу, вот вони-то!" - "А дальше?" - "Ничего, никто не встал, так и уехали. Отстояли, значит, лавру. Больше не сунулись. В общем, - безо всякого перехода он заговорил о насущном, - вы, - повернувшись к Иосифу, - в гостиницу к нам пожалуйте, а вам, батюшка, поелику вы с матушкой, в монастыре нельзя, завезу вас по адресу, вот, у меня указано". Муж покосился на меня недовольно. "Отвезите меня, пусть они оба - вместе", - я поглядела нерешительно. "Не приказано. Владыка благословил, как в телеграмме: оба двое и один". Он полез в карман и, развернув листок, внимательно перечитал написанное, словно желал удостовериться, что нас, действительно, двое.
Дом, куда нас доставили, походил на обычный - украинский: беленые стены, широкая приступка под окнами и крашенные синькой распахнутые ставни. Хозяйка была предупреждена. Гостеприимно выйдя навстречу, она поздоровалась, пряча руки, и повела нас за собой - в залу. Взглянув на бугорок, выросший под ее фартуком, я вспомнила Иосифову муфточку.
В просторной зале не жили. Салфетки, украшающие поверхности, лежали в крахмальной неподвижности. По полу стлались ковровые дорожки, похожие на заново проторенные тропы. Искусственные цветы, воткнутые в разнокалиберные вазочки, топорщились тут и там. Оглянувшись, я приметила слонов, выстроенных строго по ранжиру, и мгновенно успокоилась. Дорожные впечатления оставили меня.
Пристроив чемодан, муж вышел во двор - проститься с водителем. Проводив глазами, хозяйка мгновенно вынула руки из-под фартука и, отставив монашеский камуфляж, заговорила деловито: "Вот, здесь... а там, за стенкой - кровать, спать будете с чоловиком, квиточки вот, соседка принесла, как узнала, что вы аж из Ленинграда, сынок у нее там, учится". Поперек стола раскинулся огромный букет. Головы георгинов лежали расслабленно, теряя последние силы. "Воды бы, вянут", - я подошла полюбоваться. "А!" - она откликнулась равнодушно, выказывая безразличие к живым цветам, предпочитая им мертвые. "Та-а, под столом таз еще, кулубника. Може, покушаете с дороги", - так же равнодушно. Обойдя стол, я заглянула: огромный алюминиевый таз, доверху наполненный клубникой, стоял у ножки. Я глядела, не в силах оторваться. Последний раз я ела клубнику в детстве: мама привозила в пол-литровых банках, разобранную и пересыпанную сахаром. Конечно, на базарах продавалась, но я как-то не покупала: дорогое лакомство. Сглотнув, я обернулась к хозяйке. "А вы в самом городе живете?" - она спрашивала таинственным полушепотом, словно выведывала тайну. "Да, в городе", - если бы не клубника, я бы ответила честно: в новостройках. "В большом доме?" - она спрашивала настойчиво. Мое ленинградское ухо царапнуло сочетание. "В Большом? - я переспросила удивленно. - Почему?.." - "Ну, квартир много, комнаты, разные жильцы..." - она обвела рукой пространство, как будто очерчивала невообразимые границы большого дома. "Да, да, конечно, много парадных, даже не сосчитать", - поваленный небоскреб всплыл перед глазами. "Вот ужас-то! - она сказала тихо и восхищенно, видимо, пытаясь вообразить. - А квартир сколько?" - она смотрела на меня доверчиво, как ребенок, слушающий страшную сказку. "Больше тысячи", - я ответила устало. Хозяйка всплеснула руками. "А вы на поезде приехали?" - от моих ответов ее усталое лицо озарялось румянцем. Получив утвердительный ответ, она подошла к окну и, машинально поправив занавеску, призналась: "А я вот никогда не видела поезда, живого..." - "А как же вы, ну, поехать если?" - теперь пришел мой черед. "Куда мне ездить, разве в Тернополь, туда на автобусе". Тыльной стороной ладони она провела по волосам, словно, выслушав сказку, возвращалась к обыденным заботам, в свою, совершенно взрослую, жизнь.
