Эта женщина, которую и я, и муж видели многажды своими глазами, всегда появлялась неожиданно, словно выходила на главную улицу из ближайшего переулка. Высокая и довольно молодая, лет тридцати, одетая в черное - до земли - платье, с головой, покрытой шляпой и убранной траурными кружевами вуали, она шла, ни на кого не оглядываясь, погруженная в свои мысли. Увидев в первый раз, мы с мужем переглянулись, недоумевая. В Ленинграде, пройди она по Невскому, никто из прохожих не остался бы равнодушным. Здесь, на глинистой деревенской улице, ее явление не вызывало ни малейшего внимания: никто из проходивших на нее попросту не смотрел, словно дама, наряженная в глубокий траур, была привычным и обыденным зрелищем. Не поднимая глаз, она проходила почти рядом с нами и так же быстро исчезала - в каком-то боковом переулке. Увидев раз-другой, я спросила хозяйку. Не выказав ни малейшего любопытства, та пожала плечами и перевела разговор на насущное: помыв посуду, я мазала кремом руки в жесткой воде они становились шершавыми. Стесняясь и пряча свои, она попросила тюбик - попробовать, и, робко смазав, спросила, где это берется. Услышав ответ, она изумилась и столь же робко обратилась с просьбой - купить и на ее долю, если это можно найти в местном универмаге. Теперь изумилась я и сказала, что в универмаге есть специальный отдел, где этих кремов много, так что, зайдя, она и сама может выбрать любой. Замахав руками, хозяйка сказала, что никогда на это не решится: "Стыд-то какой! Что я - девка молодая, кремы покупать! Увидит кто..." Я обещала. Тогда, словно бы в благодарность, она и рассказала про скит, отстоявший от Почаева километров на пять. "Там часовенка, а рядом сумасшедший дом, эти кричат очень, когда к воротам подходишь". Позже, вечером, я спросила у мужа, и он объяснил, что скит этот - бывший. Раньше там жили схимники - старцы, принимающие дополнительный постриг, как смерть заживо. На их клобуках белые черепа и кости, и спят в гробах. Скит отняли у монастыря в те же хрущевские времена. "Как странно", - снова услышав про Хрущева, я заговорила о том, о чем думала давно: многие верующие благословляют сталинские времена - открывались храмы, - и проклинают хрущевские, когда храмы сотнями закрывались. "Сколько верующих сгноили, и ничего, это - за несколько открытых храмов - прощается. Хрущев, наоборот, выпускал, странно, ты не находишь?" Муж сказал, что одно с другим не связано: и те и другие преступная власть, на каждом витке - по-своему. Подумав, я согласилась, но про себя решила, что проклинающие одно правление вряд ли найдут общий язык с проклинающими другое. Своему опыту - своя ненависть.
На следующий день я увидела траурную в церкви. Стройная, похожая на черную бабочку, залетевшую под здешние своды из чужих краев, она стояла почти что за моим плечом, там, где минутой раньше ее не было. Этим утром церковь оставалась полупустой. То там, то здесь среди молящихся зияли пустоты, сквозь которые она - как мне подумалось, - могла проникнуть. Отвлекаясь от бабочки, я обернулась на крик.
По утрам, рядом с центральными колоннами, частенько отчитывали бесноватых. Их приводили сюда, пользуясь утренним малолюдством, чтобы после долгой, но все-таки не бесконечной службы отчитать. К ним выходил сухонький отец Мефодий, специально на это поставленный, глаза и голос которого имели над бесноватыми женщинами абсолютную власть. Их, вялых, обвисающих на руках, но как-то изнутри упирающихся, приводили и ставили к колоннам. Некоторые сразу сползали на пол от полной расслабленности. Внутренняя нечеловеческая напряженность поразительно сочеталась в них с телесной слабостью. Обычно набиралось человек пять, стоящих и лежащих, к ним он и выходил, издалека вглядываясь внимательными и собранными глазами. По мере его приближения они начинали тревожно вертеть головами, стараясь увести от него глаза - не встретиться взором, но он подходил тихо и непреклонно и начинал спокойным, но грозным голосом. С первыми же звуками женщины выгибались и вскрикивали, то пытаясь уползти, то взвывая совсем по-звериному. Его голос креп, и глаза, устремленные то на одну, то на другую, становились жесткими. В них занимался какой-то металлический сияющий отсвет, и, выворачивая шеи, как будто окривев, они выли и рвались из-под его простертой руки. Наступал миг, когда, испустив окончательный яростный вой, как испускают последнее дыхание, они откидывались назад, и мне, видевшей их глаза, становилось жутко: эти глаза оплывали свечами, как оплывают глаза только что умерших, и, подхваченные руками провожатых, женщины шли обратно на мягких и тихих ногах, совершенно смирившиеся и обессиленные.
Стараясь отвлечься от воя бесноватых, я снова взглянула на траурную. Она стояла молча, совершенно неподвижно. Вуаль, опущенная на лицо, не колебалась дыханием. Руки, спокойно сложенные на груди, были белыми и тонкими. Под черными кружевами не различалось глаз. Косясь, я приглядывалась, но, сколько бы ни смотрела, так и не увидела: ни разу она не разняла сложенных рук, не положила креста. Что-то отвлекло мое внимание, и когда я повернулась, женщины больше не было. Место, на котором она стояла, оставалось пустым. Казалось, никто не решился встать в круг, очерченный подолом ее длинного черного платья.
В остальном же, если не считать черную бабочку, которую за мертвеннобелые руки мы с мужем вскоре прозвали черной молью, ничего необычного в городке не происходило. По вечерам, когда, распрощавшись с Иосифом - его жизнь, как будущего монаха, строилась по особым, монастырским, законам, - мы приходили со службы, хозяин норовил угостить нас самогонкой, хранившейся в трехлитровых банках и совершенно голубой на просвет. Прошедшая несколько перегонок, эта водка хоть и отдавала сивухой, но не таила в себе будущей головной боли, чего не скажешь о местных государственных поллитровках, томившихся на полке в магазине. В один из первых дней мы, для знакомства с хозяином, купили одну. Продавец, поглядевший на нас с любопытством, снял с полки и, стерев вековую пыль, протянул. Этого хозяин выпил из вежливости.
Кажется, на второй неделе нашего пребывания в селе играли свадьбу, собрав человек двести-триста гостей. На дворе невесты установили шатры - на случай дождя, и хозяйка, придя с поля пораньше, помылась и отправилась помогать. Невеста была ее дальней родней. Ночью, засыпая, мы долго слышали отдаленные пьяные крики и звуки выстрелов: видимо, из тех же бендеровских берданок. Утром по селу шатались не вполне трезвые парни, наряженные на манер лесных братьев в зеленые безрукавки. Вернувшись, хозяйка рассказала, что свадьба была хорошей, только начали поздно: молодые венчались в отдаленной - километров двести - церкви. "А что же не?.." - я махнула рукой на близкие маковки монастыря. "Что ты! Мужской - не венчают".
По долгу службы муж частенько встречался с настоятелем, отцом Иаковом, кажется обсуждая с ним Иосифов постриг, который, по каким-то причинам, решено было перенести на будущую весну. До этого времени Иосиф должен был жить и учиться в Ленинграде, чтобы, окончательно обдумав, возвратиться в Почаев по весне. Дальше никто не загадывал, полагаясь на естественное течение времени. В Ленинград мы должны были возвратиться втроем - сразу же после Успения. Теперь, когда последние сроки начали проясняться, я принялась пристально задумываться о том, ради чего, собственно, и напросилась в поездку. Не то чтобы я совсем забыла обо всем по приезде, но волны новых впечатлений, катившиеся на меня с первого дня, отдаляли окончательное решение. Поглощенная новым опытом особенных монастырских служб, я словно бы плыла по течению, озираясь. Эти новые впечатления поражали меня по-разному. Терпеливая вера паломников вызывала восхищение. Жестокая, но необходимая процедура отчитывания бесноватых - глубокий сочувственный ужас. Случалось и недоуменное раздражение: оно рождалось в душе, когда я сталкивалась с грубостью монахов. Почти что тычками они отгоняли женщин, пришедших напиться из чудотворного источника, но замешкавшихся у струи. Вообще говоря, здесь, в монастыре, отношение к женщинам было особенное: монахи обращались к ним на ты и всячески помыкали. Однажды, наблюдая, как пожилая женщина подходит под благословение к монаху, я увидела, как, получив, она произносит что-то неслышное, одними губами - надо думать, смиренную просьбу. Молодой монах дернул губой и, отмахнувшись, поворотился к ней задом. Я подумала: "Только что не ударил!" Она отошла так же смиренно. Вечером, не удержавшись, я заговорила, и муж, подумав, предположил, что эти деревенские бабы за тем и приходят, чтобы смиряться. Как-то залихватски он воскликнул: "Для баб - особый кайф".
Днем, сделав дела по хозяйству, я ходила купаться на близкий ставок. Дорога шла немного в гору в сторону кукурузного поля, откуда, встав на цыпочки, я в первый раз увидела встающие, как рассвет, купола. Накупавшись в одиночестве, я шла той же тропой обратно, петляя разнотравным лугом, и не могла отвести глаз от легкого силуэта колокольни, медленно вырастающего за полем. По мере моего приближения к городку и храм, и колокольня тонули в монастырской зелени, но этот долгий промежуток времени - между первым промельком колокольного креста и его исчезновением на последнем моем повороте - я каждый раз переживала заново, полным сердцем. Однажды я подвернула ногу: неудачно ступила в ямку - чей-то след, оставленный после дождя на расползшейся в жидкую кашу глинистой дороге и намертво схватившийся под жесткими солнечными лучами, как гончарная заготовка в печи. Повертев ступней так и сяк, я похромала дальше и, словно бы увидев со стороны, подумала о себе как о новом увечном паломнике, ковыляющем по дорожной обочине. Вдалеке показалась машина, и, не различив хорошенько (в отличие от паломников настоящих, которые не замечали вовсе), я решительно подняла руку. Уже сидя в притормозившем микроавтобусе, на борту которого краснел медицинский крест, я, по коротким репликам врача и водителя, поняла, что машина эта - дурдомовская. Ссадив меня в городке, она уехала в скит.
