Мы сидели над тазом и ели молча. Казалось, ягодам не будет конца. Крупные слегка кислили, те, что помельче, наливались неправдоподобно-детской сладостью. "Ты когда в последний раз?.." - я спрашивала с набитым ртом. "В Женеве, - муж ответил, подумав, - но там - не считается, там..." - он взмахнул пальцами неопределенно, словно заграничное время и тамошние лакомства оставались в ином - не сравнимом - измерении. "А я - в детстве", - я тянула за хвостик ягодку помельче. "Ну, понятно", - он кивнул, понимая. Таская ягоду за ягодой, мы поглядывали друг на друга, и забытая, детская радость поднималась со дна: сквозь толщу взрослой, совершенно тяжкой и убывающей жизни. Словно и не бывало безрадостных лет, мы смеялись, вспоминая первые годы, когда между нами - во всем своем непримиримом величии - еще не стояла церковь. С радостью я рассказала о сегодняшнем видении, о странном, неправдоподобном мираже, повисшем над кукурузным полем, и муж, не забывая таскать ягоды, восхищался неведомым архитектором, так воплотившим свой замысел. - Это для тебя, когда ты уже видела и Исаакий, и Никольский, а представь, каково тем, кто шел из деревень, день за днем, на костылях, сбивая ноги, и вдруг, над полями невиданное, вполнеба, растущее с каждым шагом. Жаль, что я не пошел с тобой, так, дурак, и простоял у машины..." - В первый раз за последние годы он говорил так, словно купола, открывшиеся моему взору, становились и его куполами. Кончики пальцев касались пустого дна. "Ну и ну, - он вздохнул, отдуваясь, - неужели таз целый слопали? - На дне, в лужицах красного сока, плавали пустые, липкие черенки. - Глебу рассказать, не поверит!" С какой-то странной тоской, возвращаясь из легкого, нетронутого прошлого, я думала о том, что здесь, вблизи от явленной купольной радости, нет моих сил вспоминать о Глебе. Муж помянул его, и тень, стоявшая меж нами, упала на пустое дно. Испугавшись, я коснулась волос тыльной стороной ладони, как это сделала хозяйка, отгоняя.
Лаврские монашеские службы - не чета городским. К ранней, начинавшейся часов в семь, мы никогда не поспевали. За нею следовала дневная - в десять, а позже - вечерняя, начинавшаяся как обычно - в шесть. Август месяц в Почаеве особенный. На Успение, лаврский престольный праздник, со всех концов стекаются богомольцы. Малую толику их шествия мы видели воочию - на дороге. Некоторые, наложив на себя послушание, шли месяцами в надежде, испив из источника Богородицы, обрести исцеление от всяческих хворей, душевных и телесных. Говорили, что каждый год один, а то и несколько исцеленных оставляли в лавре свои костыли. Об этом мне сказала хозяйка, якобы видевшая своими глазами. Мне эти истории про исцеленных живо напомнили недавние страницы школьных учебников, где толстые католические попы дурили народ подставными примерами чудесных прозрений. Не то чтобы я учебникам верила, однако, - впрочем, наверное, не без их влияния, - отнеслась скептически. Другое дело, сами лаврские службы. Никакой городской собор не слышал такого пения. Спевшиеся монашеские хоры, предпочитающие унисонное пение многоголосному, производили на меня магическое впечатление. Забыв о времени, я выстаивала долгими часами, и душа моя, парившая в знаменном распеве, улетала в такие дали, в которые - по самой своей многоголосной изысканности - никогда не возносит городской смешанный хор. Широкие женские голоса не взлетают выше купола. Отдавшись в купольном барабане, они возвращаются на землю, полные земных надежд.
Монашеский хор вступал тихо, словно на цыпочках. Истовые лица, от которых мне, стоявшей неподалеку, трудно было отвести глаза, полнились отрешенной решимостью. Слившиеся в одно, они медленно поднимались по ступеням, все выше и выше, с каждым "Тебе, Господи...". Эти ступени были видимыми и земными постижимыми. Черные фигуры, превращенные в звуки, шли смиренно и торжественно, не торопясь, но и не мешкая. Стоя изо дня в день, я ждала момента, когда голоса, стоявшие строгими рядами, приблизятся к краю, за которым, скрытые жухлыми земными стволами, чаются небесные купола. Встав за спинами монахов, я поднималась по их ступеням, угадывая, всем перехваченным горлом, близкий край высокого гребня, за которым открывалось необозримое пространство - сразу же за последним земным шагом. На этом краю голоса собирались вместе, становились единой душой и, перехватывая дыхание от горла к горлу, делали последний шаг в пропасть. По вере объединяющей, их единая душа шла и шла над пропастью, и золотой отсвет, дрожавший у горизонта, касался ее первыми, возгорающими лучами. Под золотым отсветом я помнила о владыке Никодиме и чувствовала глухое отчуждение: видевший золото мог не страшиться смерти.
В этот миг, в котором, казалось, соединялись все души предстоящих, в соборе начиналось невообразимое. Не выдерживая напряжения, женщины рыдали, некоторые падали в обморок. Их выносили быстро и деловито, и над толпой, смыкающейся над опустевшими местами, поднимался жестокий и бессмысленный вой. Словно дикие звери, раненые и загнанные, мужскими, безобразными голосами кричали бесноватые. Услышав в первый раз, я ужаснулась. Этот вой был таким немыслимым, что крик женщины, когда-то упавшей нам под ноги, казался его слабым подобием - приближением. Заметив мой ужас, муж сказал, что эти крики к лучшему. Особое душевное напряжение, в котором пребывают участники монастырских богослужений, понуждает бесов проявиться. Само по себе это становится первым шагом к исцелению. Бесы рвутся наружу, заявляя о себе невыносимым воем. Многих, пораженных этим недугом, специально свозят сюда из дальних мест.
Бесноватых выводили, чтобы позже передать с рук на руки особым, умеющим отчитывать, монахам, и служба шла дальше, но теперь как будто в обратном направлении, когда, отлетая от далекого света, душа нащупывает крутой, оставленный телом, склон. Медленными шагами хор двигался вниз по ступеням, не торопясь и не медля - созвучно утихающему знаменному распеву.
Вечерами, гуляя по городку, больше похожему на деревню, мы удивлялись тому, что лаврская жизнь, которая, казалось бы, должна составлять самое средоточье их городской жизни, никогда не выплескивалась за стены лавры. На улицах не встречалось ни слепцов, ни увечных. Все пришедшие издалека непостижимым образом селились так, что оставались невидимыми. Лаврская гостиница, куда муж регулярно ходил навестить Иосифа, кажется, паломников не принимала. По крайней мере, муж не встречал увечных и там. Поразмыслив, мы решили, что в эти жаркие августовские дни пришедшие уходят подальше в окрестные поля, где и ночуют под открытым небом, смиренно дожидаясь праздника Успения. По улицам городка ходили обыкновенные деревенские бабы. Те, что уезжали на автобусах в дальние деревни, тащили авоськи с мягким сероватым хлебом - кормить детей и коров. Ближе к вечеру, опускавшемуся по-южному рано, на главную улицу выходили стайки местных девушек, все как одна одетых в черные сапоги-чулки. Чудовищная жара, стоявшая тем августом, не мешала их решимости выглядеть модно.
Эта женщина, которую и я, и муж видели многажды своими глазами, всегда появлялась неожиданно, словно выходила на главную улицу из ближайшего переулка. Высокая и довольно молодая, лет тридцати, одетая в черное - до земли - платье, с головой, покрытой шляпой и убранной траурными кружевами вуали, она шла, ни на кого не оглядываясь, погруженная в свои мысли. Увидев в первый раз, мы с мужем переглянулись, недоумевая. В Ленинграде, пройди она по Невскому, никто из прохожих не остался бы равнодушным. Здесь, на глинистой деревенской улице, ее явление не вызывало ни малейшего внимания: никто из проходивших на нее попросту не смотрел, словно дама, наряженная в глубокий траур, была привычным и обыденным зрелищем. Не поднимая глаз, она проходила почти рядом с нами и так же быстро исчезала - в каком-то боковом переулке. Увидев раз-другой, я спросила хозяйку. Не выказав ни малейшего любопытства, та пожала плечами и перевела разговор на насущное: помыв посуду, я мазала кремом руки в жесткой воде они становились шершавыми. Стесняясь и пряча свои, она попросила тюбик - попробовать, и, робко смазав, спросила, где это берется. Услышав ответ, она изумилась и столь же робко обратилась с просьбой - купить и на ее долю, если это можно найти в местном универмаге. Теперь изумилась я и сказала, что в универмаге есть специальный отдел, где этих кремов много, так что, зайдя, она и сама может выбрать любой. Замахав руками, хозяйка сказала, что никогда на это не решится: "Стыд-то какой! Что я - девка молодая, кремы покупать! Увидит кто..." Я обещала. Тогда, словно бы в благодарность, она и рассказала про скит, отстоявший от Почаева километров на пять. "Там часовенка, а рядом сумасшедший дом, эти кричат очень, когда к воротам подходишь". Позже, вечером, я спросила у мужа, и он объяснил, что скит этот - бывший. Раньше там жили схимники - старцы, принимающие дополнительный постриг, как смерть заживо. На их клобуках белые черепа и кости, и спят в гробах. Скит отняли у монастыря в те же хрущевские времена. "Как странно", - снова услышав про Хрущева, я заговорила о том, о чем думала давно: многие верующие благословляют сталинские времена - открывались храмы, - и проклинают хрущевские, когда храмы сотнями закрывались. "Сколько верующих сгноили, и ничего, это - за несколько открытых храмов - прощается. Хрущев, наоборот, выпускал, странно, ты не находишь?" Муж сказал, что одно с другим не связано: и те и другие преступная власть, на каждом витке - по-своему. Подумав, я согласилась, но про себя решила, что проклинающие одно правление вряд ли найдут общий язык с проклинающими другое. Своему опыту - своя ненависть.
