— Вы откуда прибыли?
— Из музыкального училища. Я уже бывал в Дубовке.
— А я решил, что вы и есть ветеринарный…
— Как вы могли это подумать! — рассердился Соболевский.
Шофер машины, здоровенный чубатый парень, так захохотал, что Шустрый вздрогнул и переступил ногами.
В эту минуту подкатила небольшая машина с синим крестом: приехал ветврач в брезентовой куртке и соломенной шляпе. Он молча вошел в изолятор и стал осматривать Шустрого.
Настроение у Бориса Соболевского было испорчено, он чувствовал себя как человек, над которым зло подшутили.
Это чувство не оставляло его и в доме, где ему отвели комнату. Шофер «газика», принадлежавшего райисполкому и доставившего Соболевского в Дубовку, с хохотом рассказывал встречным и поперечным о том, как конюх принял известного музыканта за ветеринара.
Телеграмма Бориса о дне его приезда в Дубовку и огорчила и расстроила Зою. «Что об этом подумает Павел?» — беспокоилась она. Зоя знала, что Соболевский постарается быть полезным будущей дубовской музыкальной школе, и все же, по ее мнению, ему не следовало сюда приезжать.
Огорчение Зои усилило странное равнодушие, с каким ее мать выслушала весть о приезде Соболевского. Еще не зная, чем это объяснить, Зоя уже откровенно досадовала: зачем Лариса Викентьевна обратилась к Борису?
«Сказать Павлу о телеграмме или умолчать?» — раздумывала она.
Узнав о приезде Соболевского, Павел готов был вспыхнуть, но, вспомнив свое поведение в институте, немного помолчал и потом сказал:
— В телеграмме не сказано, каким поездом он едет. А то бы его встретили. Человек он знающий… может помочь.
Матрена Григорьевна пригласила Соболевского столоваться у нее. Борис теперь приходил в Зоин дом завтракать, обедать, ужинать.
Однако, после нелепой истории с конюхом, который принял преподавателя музыки за ветеринарного врача, ореол Соболевского все же поблек в глазах Матрены Григорьевны. Слушая рассказ об этом, она вместе со всеми шутила и смеялась.
— Что ж он, не мог спросить конюха, кто его послал встречать и почему они едут не в правление, а в изолятор? — говорила она.
Ее задело, что Соболевский поставил себя в смешное положение, что теперь в Дубовке долго не забудут «Зоиного жениха, который приезжал лечить Шустрого».
Образ Соболевского еще более померк в ее глазах, когда она заметила, какими глазами он оглядывает ее комнаты, многочисленные фотографии на стенах.
На второй день Матрена Григорьевна поставила Соболевскому ряженку в глиняной мисочке и положила рядом с ней расписную деревянную ложку. Гость вдруг подозрительно осмотрел ложку и, как ему казалось, незаметно для хозяйки вытер ее краем скатерти.
Матрена Григорьевна побагровела от гнева.
Ничего не сказав Зое, она переговорила с соседкой, у которой поместили Соболевского, и та сказала ему:
— Матрена чего-то захворала. Наверно, поедет в больницу… Теперь я вас буду кормить…
Соболевский понял — чем-то он провинился перед Матреной Григорьевной.
Его помощь новой школе свелась к тому, что он прослушал голоса детей, которые хотели поступить в школу, написал примерную программу совместно с двумя старыми педагогами-музыкантами и через неделю уехал из Дубовки.
Все попытки поговорить с Зоей без свидетелей ему не удались.
Уезжая, он досадовал, зачем приезжал в Дубовку, убеждал себя в том, что так лучше — эта колхозница только испортила бы ему жизнь, и очень хорошо, что именно так закончилось его увлечение, пусть даже серьезное…
В селе праздновали День урожая.
В пять утра Зоя поднялась вместе с матерью. Матрена Григорьевна теперь не решалась спрашивать: «А ты куда?», только взглянула на Зою и отвернулась, чувствуя, что власть ее над дочкой кончилась.
Зоя надела широкую цветную юбку и безрукавку, в которых прежде работала в саду, и заторопилась к клубу. Ее заметили еще издали: возле клуба стояли готовые отправиться в путь три разукрашенных грузовика, переполненные участниками дубовской самодеятельности.
— Зоя! Зоя, скорей… К нам! — звонче всех кричала Иринка.
Из кузовов потянулись десятки рук. Зоя буквально влетела в кузов первой машины. Девушки жадно разглядывали ее. И они были в обычном наряде, заранее зная, что их ожидает там, у Балочной рощи.
Все заметили — Зоя изменилась, лицо побледнело и прическа теперь другая стала. И руки вон какие — белые, холеные…
Зою обнимали, заглядывали в глаза.
— Поехали! — крикнул Красновский.
Солнце взошло час назад, однако возле Балочной рощи уже расположился оркестр. Оркестранты на сей раз были в белых рубашках. Оркестр явно пополнился, на утреннем солнце поблескивали новые серебряные трубы. Возле рощи протянулась узкая полянка, вся к полевых цветах, а за ней раскинулось поле созревшей пшеницы.
На краю этого поля стоял новенький комбайн, гордость таганрогских конструкторов и ростсельмашевских мастеров. Другой такой же комбайн был чуть виден на другом конце поля и казался далекой лодкой на обширном озере.
Над ближним комбайном на длинном флагштоке колыхался на ветру красный флаг.
Рядом с оркестром на грузовике с опущенными бортами у небольшого столика, покрытого традиционной красной скатертью, надвинув на глаза кепку, стоял Гирш.
Возле грузовика беседовали Касатенко и директор сахарного завода. За ними выстроилась колхозная техника: тракторы, грузовики, жатки.
Перед машинами во главе с Павлом тянулась длинная шеренга трактористов, механиков, шоферов, электромехаников, прицепщиков. Все они казались сосредоточенными и как будто смущенными, озабоченными.
Александр Красновский взошел на комбайн с флажком в руке. В сотне метров от комбайна — взоры всех были обращены именно туда — стояли пятеро старых колхозников-пенсионеров с косами в руках. Самому молодому из них было не меньше семидесяти пяти лет.
— Подойдут люди, тогда начнем, — тихонько сказал Гиршу Касатенко.
Сойдя вместе с другими с грузовика и осмотревшись, Зоя увидела Павла. Их разделяла узкая травянистая полянка.
Павел чуть исподлобья взглянул на Зою и кивнул ей головой. Зоя приветственно помахала рукой. Девушки, стоявшие за ее спиной, выжидали, что будет дальше. Словно желая рассеять их сомнения, Зоя твердо, будто она выходила на сцену, на виду у всех пересекла полянку и протянула Павлу руку. Павел весело поздоровался:
— Добрый день, Зоя!
Стоявшие рядом с Павлом механизаторы крепко пожимали Зое руку, громко заговорили…
Гирш прервал шумную встречу, поздравил всех с праздником урожая и махнул рукой: «Начинай!» И тотчас хор запел «Урожайную».
Пятеро косарей — бывшие фундаторы колхоза — взмахнули косами и двинулись к комбайну. Как только они докосят до флажка, воткнутого в землю, по полю пойдет комбайн.
Взиг… взиг… взиг… — слышалось в наступившей тишине.
Косари шли вперед важные, гордые…
Комбайнер Леонид Еремеев уже запустил двигатель и напряженно ждал. Вот до флажка осталось пять метров. Три. Два. Иннокентий Петрович поднял трубу… Последний метр… Косари дошли до флажка!
Оркестр заиграл торжественный марш.
И только трубы умолкли, а механизаторы стали заводить машины, как к Гиршу с плачем бросилась женщина. Гурко растерялся, пытался успокоить плачущую… Подбежала другая женщина и, показывая рукой на уходящий комбайн, сказала:
— Леня… Леня… Леонид на комбайне.
Понятно… На комбайне ее сын, Леонид. Три года назад он попал под суд… Старуха тогда прибежала к нему, Гиршу. Правление взяло его на поруки. Теперь он комбайнер…
Через пятнадцать минут полянка опустела. Люди разошлись по своим местам. Уборка хлеба в колхозе имени Ватутина началась. На одной из машин, которая отвозила зерно, уехала на бригадный ток и Зоя Гурко.
После того как Зоя на виду у всех решительно пересекла полянку и осталась в строю трактористов, рядом с Павлом, он повеселел.
Несмотря на горячее время, Павел решил во что бы то ни стало встретиться с Зоей, но Гирш не давал ему покоя ни днем ни ночью. Он требовал, чтобы механизаторы не мчались на поля, когда выйдет из строя трактор или комбайн, а осматривали машины в порядке профилактики во время заправки.
— Потом отдыхать будем. И погуляете, и потанцуете.
— Когда пойдут дожди? — весело спрашивали механизаторы.
— Вот именно.
Все же Павлу удалось сказать Зое:
— Буду ждать тебя у реки.
— Когда?
— Сегодня вечером.
— Приду.
Они встретились уже довольно поздно.
— Хочу поздравить тебя, Зоя… Ты многое успела за эти два года, — сказал Павел, когда они побрели по берегу реки.
— Могу ответить тебе тем же. Больше скажу, — ты, как мне кажется, стал другим.
