Гости осмотрели фермы, птицефабрики, маслозавод, рыбное хозяйство.
В пять утра Аким Федорович и Гирш Исаакович видели, как на мотоциклах, мотороллерах, велосипедах члены колхоза торопятся к месту работы. Им был дорог каждый час, каждая минута.
В правлении колхоза тихо.
— Все дела решаются в бригадах, — пояснил секретарь парткома, статный человек с университетским значком на лацкане пиджака.
— Все-таки в колхозе «Кубань» имеются порядочные денежные накопления, — с удовлетворением заметив Аким Федорович, когда они возвращались в свой колхоз.
— Кто же против этого возражает? — ответил Гирш.
25
В мае в консерватории стало известно — в Киеве состоится республиканский конкурс студентов и молодежи. В Киев поедет студенческий хор и некоторые солисты — певцы и музыканты.
Еще в раннем детстве в характере Зои определилась одна черта: она, как и дед, не терпела похвал и покровительства. Зоя еще в детстве не переносила, когда ее пытались погладить по голове, поцеловать в щечку. Излишняя похвала вызывала у нее досаду, вспышку гнева.
В Дубовке она с глубокой искренностью объясняла заботы о ней со стороны Бориса благородным желанием открыть дорогу ее дарованию.
Правда, Борис ни разу ни словом, ни жестом не дал ей повода думать иначе.
Но, встречаясь с Борисом в городе, она стала угадывать, что он влюблен в нее, что настанет день, когда он скажет решающее слово. Между тем Зоя не любила его. Порой его подчеркнутая воспитанность, некоторая манерность, поучающий тон вызывали у нее явное раздражение, она видела в этом открытое покровительство, а в нем она не нуждалась.
Ей казалось, что Соболевский в последнее время держит себя как человек, которому она всем обязана.
«Да, мы дружим, но любить его я не собираюсь», — говорила себе Зоя.
И вот накопившееся раздражение прорвалось…
Как-то Соболевский заехал за ней на машине отца, предварительно пригласив Зою на футбольный матч. «Москвич» тихо катил по городской набережной вдоль кленовой аллеи.
Борис с удовлетворением подмечал мимолетные взгляды прохожих, словно говорившие: какая красавица сидит рядом с ним.
У очередного светофора Борис сказал Зое:
— Теперь я уверен, что солисткой на фестивале будете вы… Я говорил с деканом.
— Напрасно. И больше никогда этого не делайте.
— Почему?
— Не терплю покровителей.
— Но я ваш друг.
— Тем более. Прошу вас повернуть к общежитию. Я на матч не поеду, — вдруг резко потребовала она.
— Что с вами, Зоя? Мне не хотелось бы…
— Тогда я вернусь автобусом.
— Вы можете мне объяснить, в чем дело?
— Нет.
Соболевский немного помедлил и, улыбаясь, повернул назад, не подозревая, что его снисходительная улыбка окончательно выведет из себя Зою, оборвет их дружбу.
— Вот тебе и колхозница, — уже иронически усмехнулся он, высадив Зою.
26
Вернувшись с Кубани, Аким Федорович по-иному оценил Дубовку, хозяйство колхоза, свою прежнюю деятельность. Увиденное на Кубани произвело на него сильное впечатление.
Стояла середина мая. «Газик» катил по широкой пыльной улице. Пыль густым слоем уже осела на палисадниках, деревьях, кустах сирени. У здания правления на бревнах и просто на травке сидели люди, чего-то ждали.
«Знают, что нет хозяина, — заметил про себя Касатенко. — «Все вопросы решаются в бригадах», — вспомнил он слова парторга колхоза «Кубань».
Вечером Касатенко собрал бригадиров и их помощников, заведующих фермами, мастерскими и специалистов и подробно рассказал обо всем, что они с Гиршем видели в колхозе «Кубань». Обсуждали, как лучше перестроить работу бригад, что надо сделать в первую очередь.
— Общего собрания созывать не будем. Убеждать людей будем делом. И не сразу, а постепенно…
Нельзя сказать, чтобы все члены колхоза имени Ватутина приняли опыт кубанских колхозов. Лодыри сперва приуныли, а затем стали рассуждать.
— Заводские порядки заводят, всё по гудку. А по уставу я имею право отработать норму трудодней, — говорил Павлу один из работников мастерских.
Как-то ранним утром Аким Федорович поехал в район… Сидя в машине, озабоченно осматривал поля. Вдруг он словно очнулся, что-то встревожило его.
— А ну-ка потише, — сказал Аким Федорович шоферу.
Вдоль железной дороги протянулась широкая полоса сочной травы, и на ней виднелась как будто знакомая фигура. Косарь ловко работал косой — размашисто и плавно. Машина остановилась. Касатенко не ошибся: косил Авдей Охрименко, который только на днях уверял, что его мучает жестокий радикулит. Потому ему и дали легкую работу — он подвозил корма на ферму, где работала его жена.
— Доброе утро, Авдей. Радикулит свой лечишь? — усмехнулся Аким Федорович.
Раздосадованный Авдей опустил косу и побагровел.
— Это я так… Пришел брату помочь…
— Хорошо помогаешь. Вот сколько накосил… Может быть, когда здесь управишься, своему колхозу поможешь? Хотя бы для фермы, на которой твоя жена трудится, накосишь травы. А то снова сел бы на комбайн…
— А зачем ему комбайн, когда у него жена хорошо зарабатывает, брат помогает, — поддержал Акима Федоровича шофер.
Через несколько дней в клубе организован был вечер животноводов. До начала по традиции играл оркестр, на столе президиума лежали заготовленные грамоты, подарки для премирования лучших.
Гирш Исаакович поручил заведующей молочной фермой:
— Обязательно пригласите на вечер Авдея Охрименко.
— Тебя тоже отмечать будут, — сказала Авдею заведующая фермой. — Непременно приходи.
«Как отмечать? — подумал Охрименко. — Не иначе смеются надо мной». Но не пойти он не посмел.
Председательствовал главный зоотехник, но в президиуме сидел и Аким Федорович. После сообщения главного зоотехника Касатенко встал и сказал свое слово от имени правления. Потом спросил:
— Авдей Охрименко здесь?
— Есть! Вот сидит, — раздались голоса.
Касатенко рассказал, как Авдей косил траву для своего брата — железнодорожного обходчика.
— Пускай объяснит людям, почему он лодырничает, — послышались голоса.
Авдей поднялся на сцену. Жена его, сидевшая в заднем ряду, опустила голову.
Зал притих. Все ждали, что скажет этот тридцатидвухлетний розовощекий человек. Гирш, сидевший за столом, сделал движение, словно хотел встать. Взоры обратились к нему, но Гурко, положив руки на стол, повернул голову в сторону Авдея и своим глуховатым голосом произнес:
— Вот… Скажи, Авдей, людям — что с тобой делать? Сам скажи.
Многие, в свое время слышавшие эти слова из уст Гирша, улыбнулись — кто виновато, кто с удовлетворением.
— Правильно, Гирш! Пусть Авдей сам скажет, — послышалось из зала.
Авдей еще пуще покраснел и затоптался на месте.
— Может, на строительство пойдешь… Например, каменщиком? — спросил его Гирш.
— Пойду, — ответил Авдей, не поднимая глаз.
— А на свое место, помощником комбайнера? — спросил Касатенко.
— Пойду.
— Значит, будем считать, что ты уже вылечил свой «радикулит»? Так?
— Так, — выдавил Авдей и, махнув рукой, сошел со сцены под смех всего зала.
День был знойный. Земля дышала хмельным ароматом душистых трав и спелых хлебов.
Почтальон снял с плеча тяжелую сумку, сел на ящик недалеко от вагончика полевого стана и вытер пот с лица.
Легкий ветерок чуть колыхал созревшие хлеба. Вдали, в разливе золотой пшеницы, двигался комбайн. Сделав широкий разворот, он направился к полевому стану.
Старик вынул из футляра очки, вытер стекла полой пиджака, надвинул их на нос и развернул газету.
Матрена, хлопоча на бригадной кухне, еще издали увидела почтальона.
«Далась ему эта газета, — с досадой подумала она, — присосался к ней, как клещ к конской шее».
Наконец она не выдержала и поспешила к Тихону.
— Что, Афанасьевич, есть для меня письмо? — спросила она запыхавшись.
— Кажись, нет. Сейчас посмотрим. — И почтальон стал рыться в сумке.
— Возится, словно рак в сети, — сердилась Матрена Григорьевна.
— Пишет тебе дочка на четырех листочках, а как кончит писать, прибегу сказать, — ответил почтальон в своей обычной манере, но, заметив, что Матрена помрачнела, сочувственно добавил: — Не тужи, Григорьевна, будет тебе письмо от дочки, непременно будет.
— Ладно, не успокаивай. Сама знаю.
К полевому стану приближались два комбайна. Сделав разворот, они остановились, послышались голоса комбайнеров и их помощников.
— Дедушка Тихон! Есть мне письмо? — крикнул кто-то с комбайна.
— А мне?
