— Я намерена возродить законы нашего ордена во всей их строгости, те законы, что в течение многих лет пребывали в забвении и были отвергнуты большинством наших заблудших сестер (да обратит их небо на истинный путь!). Они суровы к невоздержанию, но не больше, чем того требует такое чудовищное оскорбление. Подчинитесь им, дочь моя, не противясь; вы пожнете плоды своего терпения и покорности в жизни лучшей, чем эта. Слушайте же приговор Святой Клары: под этими склепами существуют камеры, предназначенные для таких преступниц, как вы; вход в них надежно скрыт, и та, которую туда запирают, должна отказаться от всякой надежды на свободу, именно туда вас и отведут. Вам будут приносить еду, но недостаточно, чтобы полностью утолить ваш голод; ее будет ровно столько, чтобы поддерживать живую душу в вашем теле, и еда эта будет самой простой, самой грубой. Плачьте, дочь моя, плачьте; омочите ваш хлеб слезами: Господь знает, что у вас много причин для печали! Прикованная цепью в одной из тайных камер, навсегда разлученная с миром и светом, не имея другого утешения, кроме религии, другого общества, кроме раскаяния, — вот так, в стенаниях, вам предстоит провести остаток ваших дней. Таковы законы Святой Клары; подчинитесь им без ропота. А теперь следуйте за мной!
Я была убита этим варварским приказом, остатки сил, которые у меня еще оставались, покинули меня, и я смогла ей ответить, только упав к ее ногам и омывая их слезами. Аббатиса, бесчувственная к моему горю, поднялась, приняв внушительный вид; она повторила свою команду тоном, не терпящим возражений; но моя крайняя слабость сделала меня совершенно неспособной повиноваться. Марианна и Алиса подняли меня и буквально понесли на руках. Настоятельница пошла вперед, опираясь на Виоланту, а Камилла шла перед ними с факелом в руках. В таком порядке наша маленькая процессия шла по галереям, сохраняя полное молчание, прерываемое только моими вздохами и жалобами. Мы остановились перед главной ракой Святой Клары; статуя была снята со своего пьедестала, как именно, я не увидела. Затем монашки подняли решетку, которая до тех пор была скрыта статуей, и с грохотом опрокинули ее на другую сторону. Этот ужасный шум, повторенный снизу и сверху от меня, отраженный склепом и подземельем, окончательно погрузил меня в состояние апатии и подавленности. Я смотрела прямо перед собой, а перед моими глазами вдруг появились пропасть и узкая и крутая лестница, по которой я должна была спуститься. Я вскрикнула и отшатнулась; я просила пощады, я оглашала воздух своими жалобами и призывала на помощь небо и землю. Все было напрасно! Меня втащили на лестницу и после последней попытки сопротивления с моей стороны силой поместили в одну из камер, которые располагались вдоль стен подземелья.
Кровь застыла у меня в жилах при виде этого мрачного места: воздух был насыщен холодными парами; стены от сырости покрыты зеленью; давно слежавшаяся, очень жесткая соломенная постель; цепи, предназначенные для того, чтобы навсегда приковать меня к моей тюрьме, и всевозможные пресмыкающиеся, которые бросались к своим норам по мере того, как на них падал свет от факела, — этот вид поразил меня, этот ужас едва ли можно было вынести. Обезумев от отчаяния, я вырвалась из державших меня рук; я кинулась на колени перед аббатисой и пыталась разжалобить ее в самых высоких чувствах:
— Если не ради меня, то пожалейте хотя бы это невинное создание, жизнь которого связана с моей! Мое преступление велико, но пусть не страдает ребенок! Он не совершал ошибки! О! Пощадите меня ради этого ребенка, которого ваша суровость приговаривает к смерти раньше, чем он родится!
Аббатиса резко отшатнулась и с силой вырвала из моих рук свое платье, словно мое прикосновение могло быть для нее заразным.
— Как! — раздраженно воскликнула она. — Как, вы осмеливаетесь вызывать жалость к плоду вашего бесстыдного поступка? Нужно ли оставлять жить создание, зачатое в таком чудовищном грехе? Проклятая женщина, не говорите больше об этом! Для дурных лучше умереть, чем жить: рожайте в клятвопреступлении, в невоздержанности, в позоре, не бывает чуда в пороке. Послушай меня, преступница! Не жди от меня никакой жалости ни к себе, ни к твоему плоду; лучше проси, чтобы смерть забрала тебя раньше, чем он появится на свет; или, если ему суждено увидеть свет, чтобы его глаза как можно скорее закрылись навсегда. Никто не поможет тебе, когда ты будешь рожать; сама производи на свет своего отпрыска, корми его сама, ухаживай за ним сама, хорони его сама, и да будет Божья воля на то, чтобы это случилось как можно раньше, чтобы ты не находила утешения в плоде своей неправедности!
Эта бесчеловечная речь, угрозы, которые в ней слышались, ужасные страдания, которые предсказала мне аббатиса, и ее пожелания смерти моему ребенку, которого я уже обожала, хотя он еще не родился, — это было уже слишком, мое измученное тело не могло больше этого выносить. Испустив глубокий стон, я упала без сознания к ногам своего неумолимого врага. Не знаю, сколько времени я оставалась в таком состоянии, но думаю, что это было достаточно долго, потому что за это время аббатиса и монашки успели покинуть подземелье. Когда я пришла в себя, я была одна, в полной тишине; я не слышала даже удаляющихся шагов своих палачей. Все вокруг было немым и пугающим! Меня бросили на соломенную постель: тяжелая цепь, на которую я не могла глядеть без содрогания, приковывала меня к стене; лампа, которая освещала камеру своими тусклыми и мрачными лучами, позволила мне подробно рассмотреть окружающий меня кошмар. Моя каморка была отделена от подземелья низкой неровной каменной стенкой, в которой был оставлен широкий проход, двери не было. Прямо напротив моего соломенного ложа было установлено свинцовое распятие. Около меня лежало рваное одеяло и четки, немного поодаль — кувшин с водой, плетеная корзина с хлебом и бутылочка с маслом для лампы.
Я с тоской осмотрела этот театр моих страданий. Когда я начинала думать, что я приговорена провести здесь остаток своих дней, безграничная тоска сжимала мое сердце. Меня готовили к совсем другой судьбе! Было время, когда будущее казалось мне таким блестящим, таким привлекательным! Теперь я потеряла все: друзей, утешение, общество, счастье, одно мгновенье лишило меня всего. Умершая для мира, умершая для радостей, я жила теперь только для того, чтобы чувствовать свою безысходность. Каким прекрасным казался мне этот мир, из которого я была вырвана навсегда! Сколько дорогих мне вещей осталось там! И я их больше не увижу! Когда я окидывала свою тюрьму испуганными глазами, когда я дрожала, замерзая от порывов холодного ветра, гудящего в моей каморке, это изменение было настолько резким, настолько подавляющим, что я сомневалась в его реальности. Что я, племянница герцога Медина, невеста маркиза де Лас Систернас, девушка, выросшая в богатстве и роскоши, родственница самых благородных семей Испании, богатая привязанностью многочисленных друзей, в один миг стала прикованной цепью пленницей, навсегда оторванной от мира, которая вынуждена поддерживать свою жизнь самой грубой пищей, — эта перемена казалась мне такой неожиданной, такой неправдоподобной, что я считала себя игрушкой каких-то ужасных галлюцинаций. Продолжительность этих галлюцинаций только подтверждала безысходность моего положения. Каждое утро я ждала какого-нибудь облегчения своих страданий. Каждое утро мои надежды оказывались тщетными. Наконец я перестала думать о возможности спасения; я покорилась своей судьбе и ждала освобождения только от смерти.
Эта пытка для разума и страшные сцены, где я играла свою роль, ускорили окончание моей беременности. В полном одиночестве и нищете, всеми покинутая, без помощи, без дружеской поддержки, в муках, которые тронули бы самое жестокое сердце, я разрешилась от своего несчастного бремени. Ребенок родился живым; но я не знала ни того, что следует с ним делать, ни того, каким образом можно сохранить ему жизнь. Я могла только омывать его своими слезами и молить о его спасении. Вскоре я была освобождена от этой печальной обязанности: отсутствие необходимого ухода, незнание материнских обязанностей, пронизывающий холод подземелья, нездоровый воздух, который вдыхали его легкие, прекратили короткое и мучительное существование моего бедного малыша. Он умер через несколько часов после своего рождения, и мое отчаяние, когда я смотрела, как он умирает, невозможно пересказать.
Но моя тоска была бесполезной. Моего ребенка больше не было, и все мои вздохи и слезы не могли ни на миг оживить хрупкое создание. Я разорвала покрывало, которым была укрыта, и завернула в него своего малыша. Я положила его к себе на грудь, его маленькой ручкой обвила свою шею, а его бледную и холодную щечку прижала к своей щеке. Положив его таким образом, я покрывала его поцелуями, я говорила с ним, звала его, я оплакивала его все дни и ночи, не переставая.
