Люди каждый день спешили на работу, а с работы — к себе домой. Здания стояли на своих местах. По-прежнему светило неяркое ленинградское солнце. Иногда шел дождь. Было чуточку легче, когда дождь.
Да, все было, как прежде. Только, увидев лицо Виктории, люди, весело настроенные, с поспешностью гасили улыбку, как гасят папиросу в присутствии больного.
Вот прозвучали и салюты Девятого мая. Виктория ходила по празднично украшенным улицам и радовалась вместе со всеми. Но привкус горечи оставался на губах. Теперь он, этот привкус, был всегда с нею.
И она безошибочно угадывала своих товарок по признакам, почти неуловимым. Одна низко опустила голову, уступая дорогу мужчине и женщине, которые об руку шагали по тротуару, натыкаясь на прохожих, ослепленные своим счастьем. Другая поднесла платок к глазам. Почему? А! Увидала малыша, который подскакивает на руках у отца, загорелого, улыбающегося!
То был как бы тайный орден вдов — наподобие масонского. Стоило женщинам обменяться взглядом в празднично-шумной толпе, чтобы без слов понять друг друга…
Снотворным Виктория оглушала себя на ночь, но тем страшнее были пробуждения. Воющая тоска охватывала по утрам. Все делалось пугающе ясным, отчетливым, как при свете медленно опускающихся немецких «люстр».
Хотелось спрятаться с головой под одеяло, чтоб продлить миг забвения.
Потом снотворные перестали помогать. Виктория начала просыпаться по ночам. Это было ужасно. Во сне она видела Шубина, разговаривала с ним, и вот пробуждалась одна — в темной тихой комнате!
Подушка, казалось, еще хранит вмятину от его головы. Губы пересохли и щемят, жаждая его губ. Плечи и руки тоскуют и томятся по его твердым ласковым пальцам.
Но его нет. По левую сторону кровати — стена, по правую — пустота. Безнадежно тикают часы-браслет у изголовья…
2
Между тем на имя Шубина продолжали приходить письма.
Виктория, не читая, с раздражением швыряла их в вазу на этажерке. Писали однокашники Шубина, которые, служа на Северном, Черноморском, Тихоокеанском флотах, еще не знали о его гибели. Но как не стыдно им не знать об этом?
А осенью 1946 года пришло письмо от Нэйла — почему-то из Западной Германии. Нераспечатанное, оно также отправилось в вазу и легло поверх груды других, пылившихся на этажерке писем…
Вскоре после этого Шура Ластиков передал Виктории, что Грибов хотел бы навестить ее. Зачем? Этот-то ведь знает, что Шубина нет! Утешать хочет? Не нужны ей ничьи утешения!
Но потом она одумалась. Шубин всегда с любовью и уважением отзывался о своем профессоре. Ради этого придется, видимо, перетерпеть встречу.
Профессор был суховат и замкнут с виду и очень прямо держался. При нем нельзя было плакать — Шура предупредил, что он не выносит слез. Однако и поведение его было таково, что не давало повода к слезам.
Войдя в комнату и поздоровавшись, Грибов скользнул взглядом по репродукциям, развешанным на стенах.
— А! Сарьян! — сказал он, преодолевая натянутость первой встречи. — Любите Сарьяна? Его хорошо рассматривать в ненастные дни.
Виктория хотела сказать, что сейчас для нее все дни ненастные, но промолчала.
Затем, усевшись, профессор перешел к цели своего визита. Курсант Ластиков сказал ему, что у Виктории Павловны есть письма от друзей Шубина, возможно связанные с «Летучим Голландцем», а поскольку он, Грибов, занимается «Летучим Голландцем»…
Просмотрев письмо Нэйла, он удивленно поднял брови.
— Вам переслали вещи Шубина? — спросил он Викторию.
— Некоторые.
— Не было ли среди них блокнотов, планов, карт?
— Нет. Вот его вещи. — Виктория указала на стену, где висела пустая кобура на длинных флотских ремнях, а рядом тикали часы-браслет. — Часы идут. Завожу аккуратно каждый день. Говорят, портятся, если не заводить.
Голос ее дрогнул.
Грибов посмотрел на Викторию и добавил мягче:
— Вам может показаться странным, что я не выражаю соболезнований. Это принцип. По-моему, соболезнования расслабляют.
— Да?
— Уверяю вас, — сказал Грибов еще мягче. — В горе понимаю толк.
Виктория наклонила голову — от Ластикова она знала, что во время блокады Грибов потерял семью.
— Буду говорить лишь о деле. Это, — профессор поднял письмо, — полагалось передать мне без промедления. И уж во всяком случае вскрыть!
Слова его прозвучали как выговор.
— На вашем месте, — сказал он, — я бы поинтересовался тем, что пишет Нэйл. Ведь указан обратный адрес: Западная Германия, город такой-то, улица такая-то. И вы знаете, что Нэйл разделял ненависть Шубина к «Летучему Голландцу». Да, полагалось сразу вскрыть, прочесть и передать мне. Это было бы лучше, чем предаваться никчемным самоистязаниям.
— Никчемным?! — Виктория выпрямилась.
Шура Ластиков, присутствовавший при разговоре, привстал и с беспокойством оглянулся на шкафчик, где находились лекарства.
Но Грибов продолжал так же спокойно:
— Нэйл, по его словам, входит в одну из комиссий, которые ищут в Западной Германии секретные немецкие архивы. Вам известно, что там охотятся за архивами? Так вот, комиссии Нэйла посчастливилось наткнуться недавно на очень важный документ. Это шифрованная радиограмма с борта «Летучего Голландца», по-видимому, последняя.
Шура не удержался от возгласа радости. Виктория осталась безучастной, кутаясь в шерстяной платок.
— Текст радиограммы… — Профессор заглянул в письмо: — Текст ее таков: «„FH“ докладывает: Бельты закрыты. Ожидая последнего пассажира, отстаиваюсь Винете. В случае невозможности прорваться, положу подлодку грунт, рассредоточив команду, буду уходить по суше». «FH» — это, понятно, инициалы «Летучего Голландца» («Дер флигенде Холлендер»). «Винета» — условное наименование тайной стоянки.
— Где же эта стоянка?
— А вспомните гонца, перехваченного накануне штурма Пиллау. Рассказывал вам товарищ Ластиков о гонце?
Шура снова привстал:
— Я рассказывал, товарищ капитан первого ранга.
— На клочке бумаги, который удалось вырвать у немца, упоминался Пиллау. Сопоставьте это с радиограммой. Есть все основания предполагать, что тайная стоянка — в Пиллау.
Виктория промолчала.
— Я думал, это будет вам интересно, — сказал Грибов с упреком.
Она не усмехнулась, только уголок рта нервно дернулся.
Собеседник ее кивнул:
— Понимаю вас.
Виктория недоверчиво прищурилась.
— Конечно, находка Винеты не вернет вам Шубина, — продолжал Грибов. — Но учтите: «Летучий Голландец», вероятно, существует до сих пор. Разыскав и обезвредив его, мы предотвратим гибель тысяч, сотен тысяч людей. Иначе другие женщины, подобно вам, будут тосковать и мучиться в расцвете своей жизни.
Виктория по-прежнему молчала. Но отсутствующее выражение в ее глазах исчезло. Сейчас эти прекрасные сумрачные глаза были широко открыты и не отрывались от Грибова.
— Американцам, — сказал он, — было известно о существовании «Летучего Голландца». Нэйл пишет, что комиссию особенно поразило известие о том, что тайная стоянка — в Пиллау…
— Я перебью вас. Пиллау переименован в Балтийск. В его гавани стоят наши корабли. И Винета не найдена?
— Надо думать, чрезвычайно искусно запрятана. И Шубин знал об этом.
— Неужели?
— Во время уличных боев пробивался именно к Винете. — Грибов неожиданно спросил: — Вы так и не побывали в Балтийске, бывшем Пиллау?
Глаза Виктории потускнели.
— Боюсь, — помедлив, сказала она. — Боюсь увидеть его могилу. — Она зябко повела плечами.
— Шубин шел всегда навстречу опасности, — возразил Грибов. — И потом, поверьте, нельзя жить зажмурившись.
— А зачем вообще жить?
— Не говорите так! Позволите ли сказать прямо, что я думаю?
— Пожалуйста.
— По-моему, вы загипнотизировали себя своим горем… Нет, выслушайте до конца! Я, понятно, не врач, всего лишь пожилой человек, много переживший. Но я бы лечил вас Балтийском.
— Как это — Балтийском?
— Конечно, Винету будут искать без вас, и можно не сомневаться, что найдут. Но неужели вы хотите остаться в стороне от поисков? Найти Винету — ваш долг перед Шубиным.
— Долг? Почему?
— Еще Цезарь сказал: «Недоделанное не сделано». В Пиллау Шубин, так сказать, уронил нить. Ее надо найти и поднять.
— Именно мне?
— Кому же еще, как не вам? При очень сильной взаимной любви — извините, что я напоминаю об этом, — подразумевается и полное взаимное понимание. А это в данном случае имеет значение. На многое в Балтийске, бывшем Пиллау, надо взглянуть как бы глазами Шубина.
— Его глазами?..
— Да, это важно. Но кто сделает это лучше вас?
Виктория, опершись подбородком на руку, задумчиво смотрела на Грибова.
