— Кто же это?
— Вдова Шубина.
— А! Ее в сорок четвертом высаживали в шхерах?
— Да. Сейчас продолжает по-прежнему служить в Ленинграде.
— Припоминаю. Она очень хорошо справилась со своим заданием в шхерах. После этого мы взяли ее к себе.
— Правильно, Ефим Петрович. Шубин ее высаживал, Селиванов отправлял. Тогда он служил вместе с Шубиным на Лавенсари.
— Тем лучше. Значит, они уже работали вместе. Это важно.
Рышков сел за письменный стол и придвинул блокнот.
— Фамилия — Мезенцева, я не ошибаюсь? А имя — отчество?..
— Виктория Павловна.
— О! Виктория[40] в Балтийске! — Он засмеялся. — Это звучит как доброе предзнаменование. Я шучу, конечно.
Рышков встал. Поднялся с кресла и Грибов.
— Ну, дорогой Николай Дмитриевич, считайте себя, так сказать, нашим консультантом по «Летучему Голландцу». Будем обращаться к вам время от времени за советом.
— Есть, товарищ адмирал! — ответил Грибов, как положено по уставу.
Провожая своего старого профессора к двери, Рышков добавил:
— Я тотчас же сообщу вам о результатах поисков. Надеюсь, Селиванов и ваша протеже сработаются…
Глава 3. Недостающее слово
1
Но Рышков ошибся.
Правда, Селиванов проявил предупредительность и встретил Викторию в Калининграде на вокзальной площади.
— Опять поработаем вместе? Я рад, — объявил он преувеличенно-бодрым тоном, как многие теперь разговаривали с Викторией. Потом, задержав в долгом пожатии ее руку и с участием всматриваясь в лицо, добавил: — Заодно и окрепните у нас, посвежеете, ветерком морским обдуетесь!
Чудак! Как будто она приехала на курорт…
Но в машине, по дороге на Балтийск, Виктории стало ясно, что Селиванов в общем-то не слишком доволен ее приездом. Видимо, самолюбие его было задето.
— Я получил в отношении вас указания от адмирала, — сказал он. — Ну, ищем же эту Винету, ищем, Виктория Павловна! Неужели им на верху виднее, чем мне здесь на месте? Зря вас, ей-богу, побеспокоили, оторвали от ваших ленинградских дел! Перед штурмом «Летучий», возможно, заходил в Пиллау, допускаю, но ненадолго. Заскочил и тотчас же убрался прочь.
— Почему?
— Но он же не выносил никакого соседства, это известно! Думаете, отстаивался бы в гавани, где полным-полно кораблей? Да на этом «Летучем», по-моему, тележного скрипа боялись! Что вы!
— И все-таки Борис, по свидетельству его юнги, пробивался именно к гавани.
— Борис ошибался, уверяю вас! Был под влиянием своей почти маниакальной идеи. Если хотите, это еще одно наваждение «Летучего Голландца». А Борис был очень азартный, увлекающийся. Мне ли Бориса не знать!
Виктория нахмурилась. Ей не понравилось выражение «под влиянием маниакальной идеи». И, кроме того, она была уверена, что гораздо лучше знает и понимает Бориса, чем этот Селиванов. Она ответила сдержанно:
— Вы почти не встречались с Борисом после Лавенсари. Он очень изменился, побывав на борту «Летучего Голландца». Но оставим это. Меня смущает недостающее слово.
— Какое слово?
— Ну, вы же знаете, что в записке, перехваченной перед штурмом Пиллау, стояло слово «кладбище». Дальше бумага была надорвана. Мне кажется очевидным, что после слова «кладбище» должно стоять еще какое-то слово, и оно объясняет смысл первого.
— Вы осложняете задачу, Виктория Павловна! Не проще ли предположить, что это лишь условное обозначение, пока непонятное нам с вами? Вроде, знаете ли, всех этих знаменитых «Фиалок», «Тюльпанов», «Ландышей», которые «выращивались» нашими связистами во время войны. А цифра «семь»? Она ведь тоже необъяснима.
— Стало быть, — спросила Виктория напрямик, — вы считаете, что Винеты в Балтийске нет? Где же она, по-вашему?
— Не в Балтийске, но неподалеку от Балтийска. Быть может, на взморье. Быть может, в заливе. Во всяком случае в каком-нибудь уединенном затоне. Сейчас мы систематически, шаг за шагом, обследуем все мало-мальски подозрительные места. Мне, видите ли, рисуется бухта, возможно, искусственная и чрезвычайно тщательно замаскированная. А в глубине ее, под сенью деревьев, нечто вроде эллинга. Известно, что на некоторых немецких военно-морских базах, например, в Сен-Лорене, были подобные эллинги. Представляете: железобетонное укрытие, наверху насыпан слой песка толщиной в четыре метра, а под ним спрятаны подлодки! Они благополучно отстаивались там во время самых жестоких бомбежек и даже ремонтировались. Но в данном случае, конечно, эллинг был одноместный , на одну подлодку. Поэтому так трудно его найти.
Виктория порылась в своей полевой сумке и, вынув оттуда копию радиограммы, недавно обнаруженной Нэйлом в одном из архивов, молча подала ее Селиванову. Тот пробежал текст глазами.
— Но это же лишь подтверждает мою мысль! — обрадованно вскричал Селиванов. — Заметьте, тут сказано: «отстаиваюсь в Винете». Не сказано: «отстаиваюсь в Пиллау». Нужны ли еще доказательства?
Виктория молчала, плотно сжав губы.
— Я вижу, — сказал Селиванов примирительно, — вас нипочем не сдвинешь с этой позиции. Быть по сему! Прогуляйтесь для очистки совести на местное кладбище. Этой начальной, простейшей догадкой надо переболеть, как корью. Уверен, что в самом непродолжительном времени вы согласитесь со мной. Впрочем, я, разумеется, готов и буду при всех обстоятельствах оказывать вам содействие.
Итак, два параллельных поиска, — в разных направлениях, внутри Балтийска и вне его… Но ведь Борис не мог ошибиться, считая, что Винета находится в самом Пиллау!
2
Тоскливое зрелище разрушения открылось перед Викторией в бывшем Пиллау.
На всем лежал еще отпечаток недавней ожесточенной битвы. Улицы были загромождены немецкой техникой, брошенной впопыхах. К тротуарам жались грузовые машины, самоходные орудия с развернутыми стволами и косо поставленные танки. На одном из них белели буквы «Шáкаль»[41]. Танк был желтый, под цвет пустыни. Видно, не успели перекрасить, так спешно доставляли с берегов Средиземного моря на берега Балтийского.
От некоторых домов остались только стены, и они качались при сильных порывах ветра.
Но город медленно оживал. На месте пожарищ, рядом с красными домами мрачноватой немецкой архитектуры, поднимались новые белые дома. Кое-где запестрели вдоль тротуаров и цветы: гвоздика, анютины глазки и японская ромашка блеклых тонов, словно бы подернутая нежнейшей туманной дымкой.
Комнату Виктории дали в уцелевшем доме на пирсе.
Ночь на новом месте она не спала, не могла заснуть.
Могила Бориса — на окраине Балтийска, где ныне размещается гвардейский дивизион торпедных катеров. Могила Бориса! Страшно выговорить эти слова…
И все же она пойдет завтра в расположение дивизиона к могиле Бориса!..
Виктория боялась неловких расспросов, неуклюжих соболезнований. Опасения были напрасны. Катерники отнеслись к ней с деликатным радушием. Некоторые знали ее еще по Кронштадту и Ленинграду, но тогда она была другой, веселой. Они стеснялись при ней своихо зычныхо голосов, своей решительной, твердой походки. Недавно и Шубин был таким. А теперь полагалось говорить о нем, понизив голос, и называть его: «покойный Шубин». Это было нелепо, несообразно. Он всегда был такой беспокойный!
Прославленным шубинским дивизионом командовал Князев.
Он почтительно проводил вдову Шубина к его могиле. Это была скромная могила, укрытая сосновыми ветками и букетиками полевых цветов. Она возвышалась за шлагбаумом у въезда в расположение части. Шубин и мертвый не расставался с товарищами.
Викторию очень тронуло, что цветы у подножия могилы свежие. Кто-то обновлял их день изо дня. Вероятно, это были дети из соседней школы.
Князев проявил деликатность до конца — придумал какое-то неотложное дело, извинился перед Викторией и оставил ее у могилы одну. Издали он видел, как женщина встала перед невысоким холмиком на колени, потом, будто в изнеможении, опустилась ничком и очень долго лежала так, раскинув руки.
Князев забеспокоился. Не нужна ли помощь? Но вот вдова Шубина поднялась с земли.
Когда он подошел к ней, Виктория уже овладела собой.
— Еще просьба к вам, товарищ гвардии капитан третьего ранга, — сказала она, отвернувшись. — Я бы хотела пройти путем Бориса с момента его высадки. Не сможете ли съездить со мной на эту косу?
— Есть. Хотя бы сегодня, даже сейчас. Мы доедем на моей машине до пирса. А там переберемся через канал на пароме. Удобно вам?
— Да.
Коса Фриш-Неррунг была очень узкой. Справа и слева сквозь стволы сосен светлела вода. Лес на дюнах был негустой. Дующие с моря ветры изрядно общипали его. На самых высоких деревьях остались только верхушки крон. От этого сосны сделались похожими на пальмы. И наклонены были лишь в одну сторону — от моря к заливу.
