— У тебя правда совсем нет похмелья? — спросил Люсьен, которого обуревало нечто вроде морской болезни, стоило только повернуть голову и оглядеть кафе.
— Муза, — пояснил Анри, а у Жюльетт спросил: — Значит, это из-за вас Адриан построил ту стену поперек всей Британии?
Девушка скромно кивнула:
— Вдохновлять — моя работа.
— Он ее построил, потому что боялся пиктов, — сказал Люсьен. Он просто завидовал, что сам не римский император и не может ради нее построить стену через всю страну.
— Или они его раздражали, — добавил Анри.
— Mon Dieu! — воскликнула муза. — Ну что вы за художники? Вы же совершенно не понимаете вдохновения!
— Вы ведь не Жейн Авриль, правда? — спросил Анри, содрогнувшись от укуса ползучего подозренья.
— Нет, — ответила Жюльетт. — Радости ее общества не разделяла.
— Это хорошо, — сказал Анри. — Потому что она уже очень близка к тому, чтобы лечь со мной в постель, и мне бы хотелось думать, что она поддается моему шарму, а не склонности к синему цвету.
— Уверяю вас, Анри, это лишь ваш шарм. — Жюльетт мелодично рассмеялась, подалась к нему и погладила ему руку пальцами.
— Быть может, тогда, мадемуазель, вы с Люсьеном сегодня вечером составите мне компанию в «Красной мельнице» и поможете убедить даму рассмотреть меня горизонтально, ибо только в таком положении мой шарм убедительнее всего?
— Это как с козлом позавтракать, — сказал Люсьен.
— Простите, Анри, но — не могу, — сказала Жюльетт.
— С козлом в котелке, — добавил Люсьен.
— Мне правда нужно вернуться к Красовщику. У меня нет выбора.
— Ты же не можешь, — сказал Люсьен. — Останься со мной. Пусть он за тобой гоняется. А я тебя буду защищать.
— Ты не можешь, — сказала она.
— Тогда убежим. Ты ведь у нас путешествуешь во времени и пространстве, да? Где-нибудь возьмем и спрячемся.
— Не могу, — ответила она. — Он может меня заставить к себе вернуться. Говорю же, я — рабыня.
— Ну и что тогда? — Люсьен чуть не упал со стула, стараясь придвинуться к ней поближе, но успел схватиться за столик.
— Я не буду свободна, покуда он жив.
— Но вы же сами говорили, что убить его невозможно, — сказал Анри.
— Его нельзя убить, покуда есть картины, написанные несжатой Священной Синью, — ответила Жюльетт. — Это в теории. Когда я увидела ню Мане, мне показалось, что у меня есть шанс. Я подумала, что его оберегает живопись, но теперь вижу, что не только — есть что-то еще. Он жив. Я чувствую, как он меня к себе влечет.
— Не понимаю, — произнес Люсьен. — Что же мы можем сделать?
Жюльетт наклонилась над столиком, и художники тоже заговорщически сблизили головы.
— Я забрала ту Священную Синь, что мы с ним сделали из ню Мане. Она в каменоломне вместе с твоей картиной. Ему нужно еще. Гоген уезжает на Таити, поэтому я пойду к тому художнику, которого он мне нашел. Какой-то месье Сёра.
— Сёра — un peintre optique, — сказал Тулуз-Лотрек. — Пишет крохотными точками чистого цвета. Огромные полотна. У него на одну картину уйдет много лет.
— Вот именно, — ответила она. — Красовщику придется пойти туда, где он прячет остальные картины. Я знаю, это должно быть где-то близко, потому что меня не было всего день, а он уже добыл Мане. И холст не был свернут, его не сняли с подрамника. Значит, идти было недалеко. И принес он эту ню без ящика. Когда пойдет за следующей картиной, чтобы делать Священную Синь, можете за ним проследить, уничтожить оставшиеся картины — и он тогда будет беззащитен.
— А вы сами почему так не поступили? — спросил Анри.
— Думаете, не пробовала? Я не могу. Это должен сделать кто-то из вас.
— А если у нас получится, ты будешь свободна? — уточнил Люсьен. — И мы тогда сможем быть вместе?
— Да.
— А Жейн Авриль ляжет со мной в постель? — спросил Анри.
— А она здесь при чем? — спросила Жюльетт.
— Ни при чем, но я подумал, может, вы от моего имени вмешаетесь, раз уж разбили мне сердце? Просто повлияете на нее, пока мы не ляжем в постель, а потом уже не надо. Из благодарности за то, что мы вам помогли обрести свободу.
— Нет! — твердо заявил Люсьен.
Жюльетт улыбнулась.
— Дорогой мой Анри, она будет вашей и без всякого волшебства, кроме вашего восхитительного присутствия.
— Отлично, тогда я в деле, — сказал Тулуз-Лотрек. — Давайте же избавим мир от этого Красовщика.
— О мои герои, — сказала Жюльетт, взяла обоих художников за руки и поцеловала им пальцы по очереди. — Но вам следует быть очень осторожными. Красовщик опасен и хитер. От него погибли сотни художников.
— Сотни? — с дрожью в голосе переспросил Анри.
Интерлюдия в синем № 4: Краткая история ню в искусстве
— Эй, вы только поглядите, какие! — сказала муза.
Двадцать шесть. Я, Ле и теоретик цвета
Жюльетт впорхнула в квартиру, словно на сцену. Помедлила у вешалки, дожидаясь аплодисментов, которых не последовало, что вовсе не странно: в квартире были только она и Красовщик.
— Ты сердишься, нет? — сказал Красовщик.
— Нет, вовсе нет, — ответила она. — С чего бы?
— Ты в меня стреляла. Пять раз.
— А, это. Не, это не я. Это все островитянка. Я запрыгнула в это тело, чтобы помочь Жюльетт надеть шляпку, а не успела оглянуться, как Вувузела начала в тебя палить. Откуда она револьвер раздобыла, интересно?
— Это мой. Пять раз.
— Извини, я не подумала. Жюльетт такая покойная, когда не занята, я и забыла, до чего это нервно — вдруг очнуться голышом, вымазанной синим, а над тобой стоит скрюченный монстр и ножом размахивает.
— Ты это о чем? — Иногда намеки Блё становились слишком тонкими на его вкус.
— О том, что юной девочке ты можешь показаться жутким кошмаром. — Она улыбнулась.
— Это в каком же смысле?
— Елдак, — пояснила она.
— А, разумеется. — Теперь ухмыльнулся и он.
Красовщик точно не помнил, что случилось, кроме того, что ему было больно и он очень удивился. Но консьержка тоже подтвердила, что револьвер был в руке у туземной девочки, когда она вбежала в квартиру.
— Так а где ты была? — спросил он. — И где Священная Синь? Почему ты не пришла за мной в морг?
— Я думала, это ты сердишься, — ответила Жюльетт. Она возилась с черным шифоновым шарфом, повязанным поверх шляпки, и заметила на нем еще несколько мазков белой гипсовой пыли — видимо, мазнула в каменоломне и не все отряхнула. Она зашла в спальню и нарочито выволокла из шкафа шляпную картонку. — А я была на Монмартре. Священной Сини больше нет. Я всю пустила на то, чтоб стереть память у Люсьена и Тулуз-Лотрека. Они теперь даже не вспомнят о нас.
— Но я же их собирался пристрелить, — сказал Красовщик, похлопывая по револьверу, за которым он только сегодня ходил на пляс де ла Бастий, где возле рынка купил у какого-то проходимца. Предыдущий его револьвер изъяла полиция.
— Ну, теперь в этом нет необходимости.
— И ты всю Синь на это пустила? — Ему вроде бы помнилось, что краски они наделали много, хотя он не был уверен точно. Картина-то была большая, Мане ее долго писал. — Что они сделали? Где картины?
— Картин нет. Они делали меня. По старинке. Писали прямо по телу. С оливковым маслом.
— Оба сразу?
— Oui.
— Oh là là. — Красовщик закатил глаза, воображая такую картину. Ему понравился замысел — выкрасить тело этой Жюльетт, — но тут до него дошло. — И ты все смыла?
— Я же не могла ехать на фиакре через весь город синей, правда? — Она провела пальцем у себя за ухом, и ноготь зацепил немного синевы. — Видишь, кое-что еще осталось.
Красовщик подковылял к ней, схватил за руку и сунул ее палец себе в рот, облизнул весь кончик и опять закатил глаза. Да, несомненно это Священная Синь. Он выплюнул палец.
— Если ты все смыла, мы не сможем больше делать краску. А тот твой портрет, который писал булочник? Его ты забрала?
— Сожгла. Чтоб они не смогли по нему ничего вспомнить.
Красовщик зарычал и с топотом забегал по квартире.
— Тогда тебе надо вернуть эту островитянку, потому что Гоген…
— Нет Гогена.
— Что?
— Уже купил себе билет до Южных островов. Он до отъезда не успеет ничего закончить. А девочкина родня теперь глаз с нее не сводит и одну никуда не отпускает.
— Тогда тебе надо найти кого-то для этого теоретика Сёра — и побыстрее. Может, его жена сгодится? Я не знаю. А когда поменяешься, утопи эту Жюльетт.
— Нет, — ответила она. — Это тело подойдет идеально. У меня есть мысль.
* * *
На Монмартре едва взошло солнце. Хлебы лишь десять минут как покинули печь — они еще были горячи. Люсьен почувствовал, как багет огрел его над правым ухом, но не успел увернуться от крошек, засыпавших ему глаза, когда хлеб обернулся вокруг головы.
