Пусть свет от лампы
Во тьме струится…
Наблюдать за реакцией публики было очень смешно. Как только я стал играть, все как по команде подняли головы и стали слушать. Я допел, народ покочумал несколько секунд, потом все вежливо поаплодировали. Я дождался тишины и продолжил ещё одним опусом.
Странно было ощущать себя в качестве кабацкого лабуха – ни тебе сценического кача, ни тебе энергетических взлётов… Сплошной холодный расчёт.
Я спел четыре пьесы и спустился в зал. За своим столиком я обнаружил Марину. Она усмехнулась:
– Хорошо поёшь. Искренне. Мне понравилось…
– Я польщён, – я упал за столик и плеснул себе коньяку. – Женя не обидится, что ты его оставила?
– Женя, как видишь, занят, – она кивнула головой на своего возлюбленного, увлечённо беседующего с высокой фигуристой брюнеткой.
– Насколько мне известно, эта мамзель из администрации данного заведения, – осторожно заметил я.
– А насколько мне известно, эту мамзель зовут Линой, и Женя трахает её по средам и субботам, – продолжила мне в тон Марина. – Но меня это очень мало трогает.
– Поверь мне, меня ещё меньше, – не хватало мне ещё быть судьёй в их разборках. – Я хочу отработать здесь без лишних достач и менингитов.
– А меня куда ты отнесёшь – к достачам или к менингитам?
– И к тому, и к другому.
– Не груби, тебе это не идёт… Хотя ты и похож на беглого каторжника, – она засмеялась. – Образ романтический до охренения.
Своего она добилась – вогнала меня в краску. Не умею я флиртовать с молоденькими светскими кошечками, оттачивающими на мне свои коготки. Потому я молча сунул нос в бокал с коньяком. Какого чёрта ей от меня нужно?
Веселье набирало размах. Смех, тосты, звон посуды. Мне пора было на сцену. Я взял гитару и поднялся:
– Прости, мне пора работать.
– Работай, я тебя подожду, – "успокоила" она меня.
После второй песни ко мне подошло пьяное тело. Оно сунулось ко мне носом в ухо и бормотнуло:
– Братан, а "Утки" можешь? – и высыпало мне на колени горсть купюр. Я прикинул – это раза в два превышало мой гонорар за целый вечер работы. Я молча сгрёб "парнас"12 в карман и кивнул головой.
Тело побрело к столику, а я запел:
В плавнях шорох, и легавая застыла чутко…13
Половины слов я не помнил, и заменил их по ходу жутчайшей отсебятиной. Впрочем, никто этого не заметил – народ был в кондиции.
На "Уток" отреагировали живо – хлопали, топали, орали: "Давай ещё чё-нибудь!" Тогда я пошёл по Розенбауму – "Белым полем дым",
"Гоп-стоп", "Вальс-бостон"… И снова ко мне подползло тело и, сунув мне в руку горсть мятых кредиток, потребовало:
– "Утки" давай!
"Утки", так "Утки". Я снова спел "Уток". И пошёл в зал. Идти за столик, где меня ждала Марина, не хотелось. Я вышел на улицу в густой осенний туман. С наслаждением втянув в себя сырую прохладу, я закурил. Приятно было вот так стоять, подрагивая, и чувствовать на лице холодные капельки дождя. Осень брала своё.
– Убегаешь? Боишься? – мне на плечо легла узкая ладонь.
Я обернулся и посмотрел Марине в глаза:
– Боюсь. Ни к чему мне эти игры. Найди себе противника поинтересней.
– А-а-а! Понимаю! – она взяла мою руку и постучала ногтем по обручальному кольцу, – мы приверженцы патриархальных семейных радостей.
Я отнял руку и пошёл в зал. Ко мне подбежала дама бальзаковского возраста, увешанная драгоценностями, и зачастила:
– Хороший мой, а спойте что-нибудь лирическое, чтобы за душу брало. Романсик, или что-то в этом роде. А?
– Сделаем, – я взял гитару и направился к сцене.
– Нет, пожалуйста, за наш столик. Так сказать, в узком кругу, – она потянула меня за рукав к столику, откуда призывно скалилась целая кодла расфуфыренных мадамей.
Я покорно расположился возле них, и принялся пронзать их истосковавшиеся по романтике сердца суровыми сердцещипательными романсами. "Девочка из Нагасаки", "Устал я жить в родном краю", белогвардейщина разная… Слёзы вперемешку с соплями. Оказалось, это то, что нужно.
Отпустили меня не скоро. Я вдрызг изрезал себе пальцы струнами – инструмент был чужой и непривычный. Когда я, наконец, сбежал от этого дамского кружка и расположился у себя за столом, ко мне снова подсела Марина. Она молча положила передо мной купюру. Я недоумённо воззрился на неё:
– Это ещё что?
– Хочу заказать песню. Спой для меня что-нибудь. Только для меня.
– А если я откажусь?
– Ты не можешь отказаться. Я такой же гость, как и все остальные, и петь для меня – твоя работа.
– Ладно, – я смёл деньги со стола и бросил себе в карман. – Чего хочешь?
– Мне всё равно. Спой то, что тебе самому хочется спеть. Хотелось бы услышать что-нибудь твоё.
– Мои песни не предназначены для исполнения в кабаках.
– Какие мы гордые, – специально, что ли она выводит меня из себя?
– Какие есть.
– Тогда пой, что хочешь.
Я спел ей "Мусорный ветер"14. Просто потому что устал орать и хотелось передышки. Она слушала, положив подбородок на кулаки, и глядела на меня, не отрываясь. Когда я закончил, она поднялась:
– Спасибо, – и ушла.
Я облегчённо вздохнул. Будем надеяться, она оставит меня в покое.
Ни к чему мне эти игры в загадки. Тем временем, веселье вступило в решающую фазу. Мне уже не давали передышек, и я пел, и пел, и пел, и пел. Когда руки меня уже не слушались, менеджерица попросила:
– Давай пять самых лучших песен, и на сегодня всё.
О, матка бозка!15 Дай мне дожить до конца этих пяти песен! Я надулся и выдал им эти пять песен. После чего демонстративно зачехлил гитару и уселся отдыхать. Было довольно поздно и нужно было ждать, пока меня отвезут домой. Я потихоньку налегал на всякие вкусности, потягивал коньячок и приходил в себя. Общаться ни с кем не хотелось. Волнами общего оттяга ко мне прибивало каких-то надоедливых баб, виснущих на плечах, пьяных настырных мужиков, желающих потрепаться о музыке… Я старательно отфутболивал их – хотелось отдохнуть. Тяжёлая хрустящая усталость навалилась как-то вдруг. Неожиданно. Срочно нужно было ехать домой. Хватит праздничных фейерверков! Несмотря на внушительный "парнас", меня тошнило от самого себя. Верх стремлений – просирать себя в кабаках.
Подошла ответственная девица, выплатила мне гонорар и сказала, что машина ждёт меня внизу, возле входа. Я взял гитару, оделся в гардеробе и пошёл к выходу. Возле дверей меня поджидала Марина.
– У тебя есть телефон?
– Нет, – нагло соврал я.
– Не хочешь, значит, чтобы я звонила. А я, ведь, могу у Жени узнать. Но не буду этого делать – не в моих привычках навязываться.
Вот номер моего телефона, – она протянула мне листочек из блокнота,
– позвонишь, когда захочешь.
– Хорошо, – я сунул бумажку в карман.
– Удачи, музыкант, – она быстро провела ладонью по моей щеке.
– Счастливо, – я повернулся и быстро пошёл к дверям.
Перед тем, как сесть в машину, я вынул из кармана листок с номером телефона, скомкал его и выбросил. Потом я закинул гитару в салон и плюхнулся на заднее сиденье. Машина тронулась, а я уголком глаза заметил, что в дверях стоит Марина и наблюдает за мной. Но меня это не волновало – я просто хотел поскорей попасть домой.
Потом мне не раз приходилось зарабатывать деньги таким макаром и я перестал стыдиться этого. Я стал относиться к такой работе проще – как к работе грузчика, например. Но этот первый опыт мне почему-то запомнился, и я вспоминаю о нём всякий раз, когда встают в памяти времена ломки больших надежд и знакомства с реальной жизнью.
ГЛАВА 12
Время катилось старым потрескавшимся раздолбанным колесом. Я как-то потерялся в своих лабиринтах и на действительность реагировал слабо. После того, как произошёл перелом в репетициях с Васылём и наши упорные "искания" стали давать первые результаты, я ожил. С наркотиками и алкоголем было покончено – я не собирался себя хоронить после того, как нашёл выход из вонючего тупика, в котором прозябал столько времени. В меня будто влили новую кровь. Я чувствовал, как она шурует по моим венам, гонит в мозг новые задумки, новые образы, новую энергетику. Я снова стал дышать. Я стал по-другому ощущать время.
Это было время мистики, время ощущений, найденных наощупь, время заклинаний произнесённых вслух. Мы пытались добиться того, чего добивались шаманы – методом иррациональных воздействий, найденных эмпирически, ввести человека в транс, провести его по тропинкам подсознания, расщепить его воображение. В нашем случае слушатель становился необходимым звеном энергетической цепи, воссоздающей требуемый атмосферик. Это было время поиска и экспериментов.
Васыль отбросил свои консерваторские заморочки и с головой окунулся в наши экзерсисы. Оказалось, что он обладает тонкой чуйкой, мощной подачей и неисчерпаемыми запасами энтузиазма. Он умел заставить свою виолончель рассказать то, что требовалось. И в её рассказах слышались и ведьмины рыдания, и змеиные шёпоты, и рёв водопадов, и лирика сумерек… Там было всё.
