— что нам известны твои обстоятельства, возможно, даже лучше, чем тебе самому. Такая добыча, как мой Карлос, стоит того, чтобы изучать и направлять ее с юных дней.
Она обвила меня за шею своей прекрасной рукой, притянула к себе и страстно поцеловала. Воздействие наступило незамедлительно. Все мои сомнения и раздумья, вызванные ее последними словами, сказанными, очевидно, с целью меня припугнуть, растаяли без следа.
— Обещаешь ли ты мне, Карлос, всем для меня пожертвовать, даже Эльмирой, если она еще жива?
— Всем, кроме Эльмиры.
— И ты бы меня покинул, предатель, восстань она сейчас из мертвых?
— Нет, я заключил бы вас обеих в своем сердце, равно мне дорогих, в неизменном равновесии пылкой, искренней любви.
— Искренней?! — воскликнула она, взглянув на меня с изумлением. — Но Карлос никогда не пожелает, — продолжала она после некоторого раздумья игриво, — чтобы девушка довольствовалась половиной его сердца. Выбирай теперь же: я или Эльмира?
Она повелительно простерла руку.
— Эльмира умерла — я выбираю тебя.
— Что ж, благодарю. Пусть же празднество увенчает нашу любовь.
Она хлопнула в ладоши. Из зарослей появились двенадцать девушек, и начался таинственный танец. Их страстные телодвижения вызывали во мне волнение. Каждая из них была обворожительна, и от всех вместе у меня готов был помутиться рассудок. Беломраморные груди и шеи, с легкостью выступающие из-под короткого платья колени и икры, сладострастная игра рук и пальцев, жаждущее выражение томных лиц, натиск и сопротивления, извивы тел, заметные взору вздымания и опускания прикрытых частей тела — все оживляло угасшую было жажду наслаждения. Приникнув друг к другу, мы лишь украдкой глазами, полными слез, взглядывали на танцовщиц, и наше стесненное дыхание вторило их танцу.
Как могу я, любезный С**, описать вам удовольствия этого дня! Я был истощен и после того обрел новые силы. Сладострастная борьба сменилась безразличным оцепенением, и затем я воспрял для новых наслаждений. Прекраснейшие плоды охлаждали мой косный язык, чистое, огненное вино освежало усталое биение сердца. Вокруг меня происходила феерия: все являлось из густых зарослей к нашим услугам, мы были одни, однако чувствовалось присутствие других, побуждающих нас к наслаждению. Теплый воздух, таинственные заросли прекрасного сада, пламенеющая лазурь неба, порхание птиц и жужжание насекомых, тихое, загадочное пение далекой флейты — все вместе обостряло мои ощущения, которые были пробуждены во мне сидящей рядом Розалией, желающей, чтобы я вкушал новые и новые восторги. Мы бродили по саду как его единственные обитатели и в каждом священном, затененном уголке опускались на траву, даря друг друга долгими, умопомрачительными поцелуями.
Наступил вечер, светлая голубизна эфира приобрела темный колорит, и сладострастная звездочка проглянула сквозь листву, шуршащую в веянии прохладного воздуха. Очертания окрестностей потеряли свою отчетливость и постепенно слились с собственными тенями; пение птиц звучало все более приглушенно, и соловей искал одиночества в потаенном сумраке, чтобы без помех изливать свои жалобы. Я был утомлен пережитыми на тысячу ладов удовольствиями, но Розалия оставалась неизменно бодра. Ее глаза сияли все ясней; наступление вечера, казалось, освободило ее от всех желаний и страстей. Некий священный жар разгорелся в ее прекрасном лице, и сладострастные взоры и манящие кивки сменились, несмотря на мои поцелуи, глубочайшей серьезностью по мере того, как сумрак ночи, сгущаясь, все теснее обнимал округу, а звезды становились все светлей. Она медленно высвободилась из моих объятий и с полузакрытыми глазами прислонилась к спинке дерновой скамьи, на которой мы сидели. Затем она возвела глаза к небу, взор ее блистал огнем. Я смотрел на нее с изумлением.
— Что с тобой, моя возлюбленная? — прошептал я ласково и взял ее за руку, но она высвободила руку. Сунув ее за корсаж, она извлекла кинжал и протянула его к небу. Представьте себе мой испуг, мое оцепенение. После недавних наслаждений я должен был испытать едва ли не смертельный страх.
— Силы небесные! — воскликнула она, находясь в высочайшем возбуждении. — Вам приношу я эту жертву.
Передо мной была теперь не жаждущая любви девушка, но совсем иная Розалия. Я не узнавал ее. Она словно колебалась меж божественным и человеческим, желая пожертвовать последним в угоду первому. Подобно грозному судии над всей вселенной, занесла она ужаснейший кинжал, чтобы одним ударом покончить с обреченной на смерть жертвой. Что за величие во взгляде, что за непостижимо возвышенная серьезность на челе и в складке плотно сжатых уст!
— Встань подле меня на колени, Карлос!
Я повиновался.
— Слушай мою клятву!
— Я весь внимание, Розалия.
— Клянись вместе со мной.
— Вот моя рука!
— Пусть ни единое живое существо не встанет между нами и ни единое создание и ни единый помысел не разорвут нашу связь, и мы вовеки пребудем вместе, ненарушимо, и останемся верны Союзу, который позволил нам любить, и ни один из нас не осмелится отдалиться от другого.
Я поклялся.
— И да преследует каждый из нас нарушившего клятву, и да предаст неверного неописуемым пыткам, утоляя жажду мести и на полуистлевших костях, и не успокоится, пока не сотрет в пыль все, всякое напоминание, всякий след своей любви, будь то даже наследник его дома.
Я поклялся.
— И если он не накажет отпавшего, пусть костный мозг разольется у него по жилам, пусть будет он мучим тысячекратно ядом, пусть одеревенеет его язык от неутолимой жажды и члены высохнут от неукротимого голода. Да подкрадутся к нему адские муки посреди наслаждений и прекраснейшие удовольствия обернутся несчастьем, которому ужаснется всякий человек! Клянись, Карлос.
Я поклялся.
— Итак, отныне посвящаю я тебя в свои супруги. Да благословит нас небо. Незримые силы реют над нами. Я опускаюсь на твою грудь, ими освященную, — твоя благочестивая, верная супруга.
Соскользнув со скамьи, она очутилась в моих объятиях, устами против моих уст. Все желания умолкли в этот божественный миг, мертвая тишина объяла природу, празднуя вместе с нами своим священным молчанием, и ни единый листок своим шорохом не нарушил наше великое торжество. Взволнованный, я прижал безмолвно свою божественную супругу к сердцу, и ее огромные глаза, сияя тихим, чистым пламенем, лишь отчетливей подтвердили обручение наших уст.
Она все еще держала в руке кинжал. Обнажив мою руку, она уколола ее. Кровь заструилась каплями, и Розалия, припав ртом к ране, сделала глоток. Обнажив свою руку, она также уколола ее. Подставив кровоточащую рану к моим губам, она воскликнула:
— Так смешаются наши души!
Но она была бледна от потери крови и опустилась,
