вечеру я тихо подошел к ручью, отделявшему мои земли от владения Педро. Я был настолько опьянен своими чувствами, что не замечал ничего вокруг. Вдруг я услышал громкий плач поблизости. Я узнал голос Франциски. Страдания ее были искренни, так как она не могла видеть моего приближения. Она сидела на противоположном берегу, подперев голову рукой, и мешала свои слезы с кристальным потоком, который образовывал у ее ног небольшую заводь. Волосы спадали, прикрывая ее бледное, искаженное рыданиями лицо, и грудь ее тяжко вздымалась под бременем, от которого несчастная желала бы избавиться. Боль ее была столь выразительна и черты лица столь прекрасны, что глаза мои невольно увлажнились слезами. Наконец она встала и пугливо огляделась. По правую ее руку цвел розовый куст. Франциска один за другим оборвала несколько нежных бутонов и разделила их на лепестки. Но делала она это все медленней и медленней, лепестки падали в бегущий мимо ручей, и наконец она позабыла о своем желании рвать розы, собрала оставшиеся лепестки, сложила их вместе и поцеловала, оросив слезами.
Она любит, сказал я себе, и, наверное, тебя, о несчастный! Я подошел ближе.
— Франциска, о чем ты плачешь? — окликнул я ее.
Она мягко взглянула ввысь, как если бы с ней заговорил идеал ее мечтаний, уронила страдальческий взор на меня, но, едва узнав, с криком метнулась в сторону и исчезла в густых зарослях.
Что ж, ты видишь, Карлос, сказал я себе вновь, что бедная женщина тебя любит. Но питаешь ли ты к ней какое-либо чувство, помимо жалости? Я затруднялся ответить на этот вопрос.
* * *
Однако мне было ясно, что ради нее я должен отложить свою поездку. Я не был влюблен во Франциску, потому что испытывал нежную привязанность к Эльмире; но Педро был негодяй, и я желал вырвать ее из его рук. Это прекрасное намерение, в подлинной причине которого я не мог даже самому себе признаться, побудило меня остаться.
Вскоре Педро навестил меня, но один. Ему хотелось казаться открытым и доверчивым, но было видно, что он чем-то подавлен. Затем я нанес ему ответный визит. Франциска хоть и присутствовала, но оставалась молчалива, держалась робко и застенчиво, постоянно краснела и выглядела измученной.
— Вам нехорошо, дорогая соседка? — спросил я ее по приходе и тихо пожал ей руку; она покраснела, но слабо ответила на рукопожатие.
— Она теперь постоянно больна, — заметил Педро.
Слезы хлынули из ее глаз; повинуясь знаку супруга, она взяла свою шаль и оставила нас.
— Не понимаю, чего не хватает глупой бабе, — продолжал Педро.
— Возможно, вы жестоко с ней обращаетесь, дорогой друг, — ответил я откровенно. — Вы мне еще не рассказывали, как вы ее приняли, — возможно, это произошло не так, как она бы того желала, не с той теплотой, которой жаждет несчастная и раскаявшаяся. Не было ли тут упущения с вашей стороны?
Педро наморщил лоб.
— Уверен, что нет.
— Дайте ей больше свободы. Возможно, ей не хватает общества; мы могли бы созвать соседскую знать. Должно быть, она, как все женщины, любит увеселения и кружащие голову удовольствия. Мы могли бы давать балы, устраивать концерты и маскарады. Вы же не допустите, чтобы мы вновь ее потеряли?
Моя откровенность развязала ему язык, и он вообразил, что, вне всякого сомнения, близок к осуществлению своего замысла.
— Нет, милый Карлос, она тоскует не об этом.
— Чего же ей недостает?
— Она влюблена.
— Влюблена? — Я рассмеялся. — Я давно это заметил.
— Так вы тоже заметили? Ну, тогда мне вам нечего рассказывать.
— И вправду нет никакой необходимости, если это знает лишь тот, кого сие касается.
— Дорогой маркиз, я клянусь вам, что не буду ее обнадеживать.
— Вы впали в мечтательность, Педро, или утратили рассудок. В кого она, по-вашему, влюблена?
— В вас, дорогой маркиз, именно в вас.
— В меня?..
— Разумеется, в вас.
— Что за злые шутки! Это что-то новое. Вы, Педро, незадавшийся шутник!
— Бога ради, я не шучу! Я говорю совершенно серьезно.
— Вот видите, я был прав! Вы мучаете ее своими подозрениями. Она находит, что вы ее отталкиваете. Чем не причина, чтобы чувствовать себя в высшей степени несчастной? Стыдитесь, Педро.
— Я знаю, о чем говорю. Но не будем больше об этом упоминать.
И тут закончился наш разговор, в котором каждый из собеседников охотно предал бы другого. Я вскоре отправился домой, без того чтобы даже в меньшей степени произошло то, о чем велась речь. В ближайшие дни мы встречались уже без Франциски, и, по правде сказать, я даже боялся спрашивать о ней.
Вскоре Педро собрался уезжать Бог ведает куда. Уведомляя меня об отъезде, он выглядел смущенным и на прощание сказал:
— Если вы меня любите, дон Карлос, не забудьте мое предупреждение.
Я не был расположен к пространному ответу; обнаружив в последние дни, что всякая моя мысль посвящена Франциске, я, разумеется, не был обрадован. Теперь опасность возросла вдвое — что я прекрасно понимал и с боязнью думал о своем положении в случае встречи с соседкой.
Я склонялся к решению не видеться с ней. Но мне было очевидно, что бедняжка искренне любит меня. Она не участвовала в коварных замыслах Педро. Его намерения были ей чужды. Я думал о том, что от меня теперь зависит, будет ли она довольна и счастлива. Неужто я должен сделать ее существование еще более горестным? Если я буду ее избегать, она заключит, что я ее презираю, что отвергаю ее не из чувства долга, но отталкиваю с пренебрежением. Я предположил, что визит с целью справиться о здоровье не возымеет каких-либо последствий. Однако я вознамерился держаться с ней в высшей степени вежливо и холодно, так как доверительный настрой и самая невинная дружественность только подбросили бы пищи в пламень ее сердца.
Когда я пришел, она была все в том же состоянии; глаза ее покраснели и опухли от слез, побледневшие губы потрескались от частых воздыханий. Однако она старалась скрыть свое настроение и встретила меня хоть и несколько смущенно, но с дружеской мягкостью. Мы уселись под большой липой, осенявшей своей кроной заросли темного сумаха[151]. Происходило это в один из прощальных осенних дней, когда убывающий год приветливо благословляет своих чад. Франциска выглядела умиротворенно, чего я никогда раньше за ней не замечал. Она была занята рукодельем и только время
