колымагой её сопровождали все знатные лица до самого её шатра. И там они откланялись, оставили её с придворными дамами, которым отвели палатки рядом с её шатром.
«Ну, слава богу!» — подумала она, войдя в шатёр, и облегчённо вздохнула, что сейчас не было того, кто назвался Димитрием, её супругом.
А пан Юрий только хотел было удалиться к себе в палатку, чтобы отдохнуть с дороги, собраться с мыслями и привести себя в порядок.
Но тут к нему, прямо у шатра царицы, подъехал какой-то дьяк и сразу, не представившись, объявил:
— Пан Юрий, государь велел тебе пожаловать к нему сейчас же! Он ждёт тебя!
— Как, вот так сразу?! — удивился пан Юрий и показал на себя, на свою дорожную одежду; другую, для выхода в свет, его слуги только начали разбирать в его палатке. — Дайте хотя бы стряхнуть пыль-то, умыться с дороги!
Он запротестовал, не понимая такой спешки.
— А ты кто таков? — спросил князь Адам дьяка, подъехав к ним, когда заметил, что пан Юрий попал в затруднительное положение. Его, этого дьяка, он видел впервые как новое лицо при царе и решил нажать на него.
— Думный дьяк Пётр Третьяков! — отозвался тот, драчливо тряхнув лохматой головой, глядя нахально раскосыми татарскими глазами на него.
И князь Адам вдруг странно сник, переглянулся с паном Юрием, пожал плечами, мол, царь есть царь, и надо ехать, но предложил свои услуги: проводить его туда.
На это пан Юрий благодарно согласился, крикнул Станиславу: «Я по делу, буду позже!» — повернул коня вслед за дьяком и поехал рядом с Вишневецким в сторону большого лагеря самозванца.
* * *
А в этот день ещё с самого утра подле царского шатра толкался всякий люд: купцы, обиженные в лагере на торгах, какие-то просители, дьяки и подьячие из всех приказов. Это дьячее племя вдруг стало здесь расти и пухнуть. И словно кислым запашком дунуло по лагерю. Жизнь государева здесь ещё не началась, а уже заквасилась.
Дьяки и просители подолгу торчали у шатра и от безделья зубоскалили со стрельцами из царской охраны. А Димитрий вызывал их по очереди к себе. Докладывал же о них его дворецкий, князь Семён Звенигородский… Да, да! У него и дворецкий теперь тоже князь!.. Князь Семён из захудалой ветви черниговских князей, смугловатый, с густой сединой, ему уже за пятьдесят, не избалованный судьбой, удачей, ловил её в потёмках смуты здесь.
В шатёр вошёл его новый думный дьяк, встал рядом с дворецким.
Димитрий глянул на этих двоих.
— Пётр Алексеев сын Третьяков! — напомнил дьяк ему своё имя.
Да, это был Петька Третьяк. Бежал он тоже из Москвы. Он был умён, а ещё более умел устраиваться в жизни. При Расстриге он пошёл было круто в гору: стал дьяком в Разрядном приказе… Как бац! — при Шуйском упал в подьячие, к тому же угодил в приказ Посольский. И он, зажав в груди обиду, отъехал сюда, да не один: подбил на это ещё дьяков. Тут же, в Тушино, он сразу обзавёлся чином думного дьяка Поместного приказа.
«Нет, Пахомку не заменит он! — подумал Матюшка об этом дьяке. — Тот был умён и вороват, однако насквозь прозрачен. А этот в себе ещё шкатулка…»
Уже не раз встречался он с ним до этого, но всё было невдомёк ему присматриваться ко всяким ещё дьякам, хотя и думным. Теперь у него завелись в стане вон какие князья-то!.. Но вот этот выскочка-дьяк произнёс речь как-то раз, затем другой, и речи были складными, толковыми. По-новому он взглянул на их дело. Та, первая речь дьяка, хотя и слово его было краткое, запомнилась.
— Государь, вотчинки надо бы раздавать тем, кто придёт сюда до Сёмина дня! Затем объявим только о всепрощении служилым, кто держался за Шуйского до той поры! — так начал дьяк, и в его голосе, казалось, звучала сама истина, и всё сразу стало ясным. Потом он предложил простить все долги волостям, которые сейчас обирает Шуйский, и послать туда немедля грамоты. — Ведь всё равно не заплатят они тебе ни полушки!..
Уже клонился к концу день, когда вернулся дьяк. Он ждал его, но виду не показывал, что беспокоит его встреча с отцом царицы. Он уже знал, кого увидит, с кем придётся вести переговоры. Об этом воеводе, пане Мнишке, ему всё рассказал Меховецкий. Он описал красочно того. Его страстишки, слабости и тягу к роскоши. И расточительностью превзошёл пан Юрий многих, как и числом детей, которых у него было десяток только своих, законных. А ведь Ядвига, его жена, была слаба здоровьем, жаловалась то на судьбу, то на мигрень. Своих детей она любила, а на мужа взирала с обожанием, боготворила его ум и расторопность. В делах его она не разбиралась, но судила о них по тому, какую роскошную жизнь он обеспечил ей. Правда, и она принесла ему немалое приданое. Но и то он промотал бы, будь оно в деньгах или в тех же драгоценностях. А это была недвижимость: поместья и земля. Доход приносили они достаточный. Их не продашь, зато заложить, отдать в аренду можно было, что он не преминул сделать тотчас же. Пан Юрий жил с размахом: балы, наряды дочерям, и сыновей отправил он в Италию учиться. Париж стал не чужим для них. А его званые вечера поражали всю Самборскую округу. Там быстро завелись и приживалки, нахлебники кружились роем, вино струилось, не иссекал поток его, закуски щедро подавали тоже, к восторгу несметных гостей, наезжающих к пану Юрию… Так пан Юрий жил и так залез в долги великие, что даже стал закладывать имения свои, чтобы рассчитаться с кредиторами…
И вот в шатёр к нему вошёл пан Юрий. А за ним, в тени его, держался ксёндз: макушка бритая прикрыта камилавкой бордовой… «A-а! То духовник!»
Да, как говорил Меховецкий и как он сам ожидал, увидел он точь-в-точь такого пана, какого нарисовало ему воображение, какого он представлял себе: стареющий придворный, проведший жизнь у трона в толкотне… Он уже старик. Кустятся брови старчески, курчавая бородка, взгляд исподлобья, сердит заранее… «Ба-а! Да он же рыжий!» — почему-то стало смешно ему, когда он заметил это, хотя Меховецкий описал хорошо воеводу.
— Государь и великий князь Димитрий Иванович, тебе, государю, бьёт челом пан Юрий Мнишек, воевода сандомирский! — громко объявил Звенигородский.
— Оставь, не надо! — поморщился он. — Так не встречают родственников на Руси!
Здесь он затеял игру, им же самим придуманную. Он же сам наказал дворецкому представить именно так
