по хозяйству, может, надо, так ты говори. Чем смогу — помогу.
— Да всё хорошо, спасибо. Жив-здоров, а по хозяйству сам помаленьку управляюсь, слава богу. Как вы там живете? Как дети, жена?
— Да чего им сделается. — Племянник сплюнул в сторону.
— Ой, погоди! — Дядя Гена хлопнул себя ладошкой по лбу. — Хорошо, что вспомнил, и ты как раз погодился. Пока Артемка здесь, давайте-ка вы мне поможете ульи в подпол снести, а то уже время аккурат подходит, морозы не за горами.
Все втроем пошли в огород. Пчелы уже не летали, готовились к зиме. Лишь некоторые разведчики осторожно выползали наружу, должно быть посмотреть, какая там погода и чего ожидать в ближайшее время. Дядя Гена приготовил веревки, закрыл летки у ульев, и Артем с Петром, подхватив пчелиные домики, перенесли их один за другим в избу. Дядя Гена слез в подпол, а племянники, поддев под ульи веревки, спустили их ему вниз.
— Ну вот, а то одному — то мне тяжело уже с ними управляться, всё равно кого-нибудь звать на помощь пришлось бы. — Дядька выбрался наверх. — Спасибо, хлопцы, помогли.
Все снова вышли на улицу.
— Ты на могилке-то у отца давно был? Может, там чего поправить надо? — глядя на Петра, спросил дядя Гена.
Тот пожал плечами.
— С похорон, наверное, и не был. Да мать вроде ходит…
— Да ты что?! Мать — это мать, а ты-то ведь сын. Ведь отец твой родной там лежит, три года уж скоро будет!
— Да Светке то некогда, то ещё чего…
— А чего тебе Светка? Сам дорогу не знаешь, что ли? — сердито выговаривал племяннику дядя Гена.
Петр поморщился и виновато замялся на месте.
— Съезжу, съезжу… Кстати, раз уж про это заговорили. Новость не слыхал? — Петр глянул на дядьку. — Семёныч позавчера удавился.
— Какой Семёныч? — не понял дядя Гена.
— Ну этот, стихоплет-то… Завклубом-то бывший…
— Как удавился? Да ты что? А чего случилось? — Дядя Гена нахмурил брови, лицо его посерело.
— Да толком не знаю. Он же срубы рубил. Говорят, будто у кого-то денег занял на лес-то, на кругляк. Купил, сруб сделал пять на пять, покупатели какие-то нашлись из города. Да, видать, ушлые ребята оказались, объегорили его. Сруб как‑то умудрились увезти, а денег ему не заплатили. Аванс вроде совсем небольшой дали, а остальное — всё! Поминай как звали. А ему, выходит, и долг отдавать нечем, и так денег нет, на житьё. Ну вот он не нашел ничего лучше как в петлю залезть… Завтра хоронить будут.
— Вот дела, — печально сказал Артем. — Так, а этих-то что? Знают, кто такие?
— А чего им? Не они же его в петлю засунули, сам залез… Что им предъявишь? Скажут, завтра бы деньги отдали, вот и всё. Да и договоров он ведь с ними не подписывал, чеки всякие не отбивал. Могут вообще сказать, что всё ему уже отдали, да он сам пропил или потерял.
— М-да… — Дядя Гена грустно смотрел на березник. — Как же так-то?
— Вот тебе и «классная штука — жизнь», — тихо пробормотал Артем.
— Что? — не понял его дядька.
— Да я когда у Петра был, там как раз этот Семёныч заходил, стихи свои читал про то, что жизнь, это классная штука…
— М-да… — повторил дядя Гена.
— Ну вот, такие новости… Ладно, поехал я дальше. Ты‑то к нам зайдешь ещё? — спросил Петр Артема.
— Да нет, Петро, я в воскресенье домой уже еду. На работу надо срочно выходить.
— Понятно. Ну давайте, тогда. Счастливо оставаться… Привет там тете Гале передавай.
Все пожали друг другу руки, и Петр пошел вразвалку к своему работающему грейдеру.
— Жалко мужика, — печально сказал дядя Гена, когда они с Артемом поднялись на крыльцо.
— Ты знал этого Семёныча?
— Не то чтобы очень хорошо, но несколько раз пересекались. И тогда ещё, в советские годы, и после. Добрый он был по натуре, но совсем как ребенок иной раз, не приспособленный к жизни этой. А потом вот не смог вписаться в новую нашу, капиталистическую реальность. Таких людей, по хорошему-то, надо поддерживать, нельзя их бросать на произвол судьбы, как всех нас в то время бросили. Но кто-то смог перестроиться, а кто-то вот… Пить он стал… Там от жизни этой прятался. Но ведь не выход это, я говорил ему как‑то, но, видать, поздно уже было, не помогло… Ну что ж, земля ему пухом. — Он вздохнул и посмотрел на небо. — Тучи тянет, что-то будет ночью. И холодает при этом, ветер. Ладно, пошли в избу, пока совсем не замерзли.
Артем задержался ещё на какое-то время. Он подумал, что вот совсем недавно, и недели не прошло как он видел этого самого Семёныча, слушал, как тот читал стихи, а сейчас человека уже нет. Зароют завтра в землю и всё… Жил-жил и нет, не живет больше. А остальные живут, и те, кто обманул его и, по сути, подтолкнул к такому страшному шагу, тоже живут. Едят, разговаривают, смеются, может, даже радуются, что вот облапошили растяпу деревенского. «Интересно, этот обман уже случился тогда, когда Семёныч пришел поздно вечером в дом Петра? — подумал Артем. — С чем он приходил? Просто выпить лишнюю рюмочку? Или горе свое залить? А может, поделиться хотел, помощи попросить, да так и не решился? Или не было тогда ещё этого обмана, и обмывал он радость свою, что покупатели на сруб нашлись?»
В доме Артем сел возле чуть теплой ещё с утра печки — он немного продрог, пока они разговаривали с Петром.
— Дядь Ген, так вот что — тех, кто обманул этого Семёныча и к петле подтолкнул тоже любить? Тоже к ним по «агапэ» относиться? Сострадать, ценить и сочувствовать? — Он достал сигарету и приоткрыл дверцу.
Дядя Гена снова вздохнул и присел рядом.
— Что я могу тебе сказать? Только то, что уже раньше говорил — не можешь светить, так хотя бы не загораживай свет. Согласен, любить таких сложно, особенно нам, простым смертным, а не святым, которые, наверное, и к таким бы с любовью относились. Но я тебе говорил уже, что любовь эта к душе, а не к оболочке. Вот это самое сложное — видеть в человеке душу, каким бы он ни был. Её любить, ей сочувствовать, её жалеть.
— Да, я помню, ты говорил… — Артем вертел в руках сигарету, не зажигая её. — «Богу — богово, а кесарю — кесарево». Только так это сложно — делить отношение к человеку на «богово» и на «кесарево».
— А есть ли у нас другой выход? Если
