А ведь на мне лежали еще летописи, занятие куда более опасное, так как имело ко всем окружающим самое непосредственное и прямое касательство. Я как только открыл последние листы Царственной книги, так сразу увидел, что кто-то уже поводил пером на полях, вставляя всякие замечания о последних десяти годах. Собственно, руку я сразу узнал — Алексея Адашева, да и приписки были таковы, что усиливали прославление деяний Избранной рады. Эге, подумал я, как бы не пришлось теперь все это выправлять, и тут же пожалел, что лишился заступника — митрополита Макария. Хотел уже те летописи отложить в сторону, от греха подальше, но неожиданно к работе моей проявили внимание Захарьины и всячески стали меня побуждать труды мои продолжить. Писцов и рисовальщиков самых лучших пригнали мне без счета, а Иван Висковатый, к тому времени из посольства дальнего вернувшийся, клятвенно обещался любые бумаги мне без промедления доставлять, даже и дела розыскные. И закипела работа! И во все время Захарьины вокруг меня кругами ходили, тоже и Иван Висковатый, и Алексей Басманов, и другие их присные. Я-то сразу понял, чего им от меня надобно — хотят они, чтобы я их в хорошем виде изобразил, и не только их, но и предков их, как их отец наш уважал и дед наш милостью дарил. Худородные, они хотели воровски в историю пролезть. Но рассудил я, что этот грех невеликий, то есть с моей стороны грех невеликий, что я их в ту историю кое-где вставил. Особенно если сравнить с тем, чем я сейчас занимаюсь. Ну да Бог простит!
Интересное все же дело — история! Всяк ее по-своему читает. Да что о разных людях говорить, я сам, в одни и те же листы глядя, в разные дни отличное вижу. Помню, в годы юные читал летописи древние и везде видел только прославление нашего рода. Теперь читаю — сплошная смута боярская. Нет, ну какие своевольники, кто бы мог подумать, возмущался я, правильно их Иван всю свою жизнь корил! А летописцы тоже хороши — оправдания им всякие находят, а иных изменников прямо в герои выводят! Этого я не стерпел, исправил, где мне уместным показалось, ошибки летописцев, по скудоумию своему в событиях давних не разобравшихся. Особливо же злые козни Шуйских напоказ выставил, вписывал слова правдивые, от сердца идущие и, несомненно, самим Господом мне внушенные, и возмущался искренне — ну что за род мерзопакостный! и как его только Земля Русская носит?! Тут и от Захарьиных в кои веки толк какой-то был, принесли они мне много разных свидетельств о своеволии боярском, особенно в последние годы, и о доброхотстве их к князю Владимиру Андреевичу, изумился я низости человеческой, которой воистину нет предела, и те свидетельства в летопись вставил.
Были в работе моей и приятные минуты, это когда брал я в руки свои Лицевой свод. Хорошо все-таки Макарий придумал! К каждому событию в истории — картинка большая, красивая и совсем немного слов. Он это для Димитрия и Ивана нарочно составлял, чтобы им занимательнее было историю рода нашего изучать. Я и сам ту книгу с большим удовольствием полистал. Но нашел и некоторые нескладности. Вот, скажем, меня ни разу рядом с братом моим не изобразили в минуты его деяний великих. Нехорошо это, ведь я ко всем им самое прямое отношение имел, только вот Казань не брал, но у меня причина была уважительная — я над всей Землей Русской наместничал. Так что приказал исправить, благо рисовальщиков у меня было вдосталь. То же и с годами царствования Димитрия. Зачем его отроком изображать? Пусть останется он в памяти мужем дивным, каким он несомненно бы вырос.
Очень я доволен своими трудами был. Хорошая у меня история получалась, главное — правильная.
* * *
Я зачем вам так все подробно рассказал? Для того чтобы вы поняли, чем я так увлекся и почему столь многого вокруг себя не замечал. Впрочем, двух происшествий скорбных я при всей моей рассеянности не мог не заметить, ибо произошли они на моих глазах. Оба случились на пирах, которые по захарьинскому заводу созывались во все разрешенные дни. Пока Иван был царевичем и наследником, к его двору на пиры мало кто из бояр именитых являлся. Царю же немногие находили смелость отказать и тащились, как они выражались, в вертеп. Ну и я с ними, конечно, не мог же я бросить племянника одного без присмотру в окружении Захарьиных.
Не нравились мне эти пиры, не было в них дедовской степенности, чинности, благообразия, но я терпел, терпел и молчал, опять же ради племянника моего любимого. А вот бояре иные не сдерживались. Как-то раз князь Дмитрий Оболенский, достойный человек, о котором я уже упоминал, не выдержав вида длинноволосых и безбородых друзей Ивановых, бросил им упрек в грехе содомском. Федька Басманов немедленно наябедничал Ивану, но тот на князя Оболенского не озлился, наоборот, призвал его к себе, говорил с ним ласково и даже подал ему чашу с вином. После этого я князя из виду потерял, а на следующий день переполох поднялся, когда он на службу царскую не явился. Иван послал к нему домой гонца, но княгиня в тревоге ответила, что муж с пира не возвращался. Потом открылось, что друзья Ивановы Оболенского в погреб заманили и за слова его дерзкие задушили. И все вокруг говорили, что сделано это было по приказу царя. Разве мог я тогда этому поверить?!
Или вот второй случай. На пирах тех устраивались игрища непристойные — пляски сатанинские. И ладно бы скоморохов приглашали, хотя и это было против установлений церковных, но ведь сыны боярские беспутные, Ивана окружавшие, сами в круг вставали. Случалось, что и сам Иван, меду крепкого тайком от меня испив, нацеплял на себя машкару шутовскую и влетал в тот круг. И вот боярин Михаил Репнин, человек степенный и воевода храбрый, увидев такое непотребство в первый раз, аж заплакал от горести. Иван же, развеселившись, подскочил к нему, стал надевать на него маску и в круг его тянуть. Тут боярин Михаил в великий гнев впал, маску с головы сорвал и растоптал ее ногами, Ивану же попенял: «Государю ли быть скоморохом? По крайней мере, я, боярин и советник Думы, не могу безумствовать». Через несколько дней какие-то разбойники зарезали боярина прямо на церковной паперти. А злые языки опять во всем Ивана обвинили. Как же такое может быть? Зарезать! На паперти! Это же грех великий! Нет, не мог он так поступить, я его этому не учил.
Потом рассказывали мне, что было много и других случаев, таких же странных. Может быть, и были, но при чем здесь Иван, я вас спрашиваю! А ведь во всем его обвиняли, отрока юного. Именно тогда услышал я впервые необычное прозвание — не Иван Молодой, а Иван Усекновение честные главы. Так уж у нас ведется, что царям, а часто и царевичам прозвища даются. Брат мой, понятно, Блаженный, а дед, к примеру, Грозный, коротко и ясно. Но Усекновение честные главы — это и длинно, и неправильно. Так мне тогда, по крайней мере, казалось. Но народ — он в прозвищах никогда не ошибается, что лишний раз и доказал, как будто наперед смотрел. А еще я заметил, что смотрят бояре на Ивана со страхом и стараются пореже ему на глаза попадаться. Конечно, страх перед государем вещь необходимая для правления, он изгоняет из своевольных голов боярских мысли вздорные и направляет их труды на благо державы. Но тот страх какой-то неправильный был, он почему-то подвигал бояр на пущий бунт.
* * *
Еще в большее недоумение ставили меня вести, с полей бранных приходящие. Совсем недавно все перед нами трепетали и одна славная победа следовала за другой, и вдруг стали случаться досадные осечки. Начну со странного дела на злосчастной для нас реке Орше, где еще воеводы отца нашего потерпели от литовцев и поляков одно из самых чувствительных поражений. На этот раз князь Петр Шуйский проявил непонятное легкомыслие: в пределах чужой земли шел без всякого охранения, с ратью невооруженной, везя доспехи и оружие на санях в обозе. Конечно, с Шуйскими по скудоумию их и не такие ляпы случались, но ведь при нем находились опытные воеводы из славного рода князей Палецких, Семен и Федор, и многие другие. Как бы то ни было, в лесах под Оршей на рать нашу напали лучшие полки литовские, ведомые Николаем Радзивиллом, и всю ее рассеяли, захватив обоз, пушки и пленных. На поле брани пали князь Петр Шуйский, головой заплативший за свою неосторожность, и князья Палецкие, а воевода Захарий Плещеев-Очин и князь Иван Охлябинин были взяты в плен, доставлены в Краков и представлены королю польскому. Странным же в этом деле было то, что всех наших потерь, включая убитых и пленных, насчитали двести человек из двадцати тысяч, да и литовцы, обычно очень воинственные, плодами победы никак не воспользовались, бежавшим дали возможность убежать, а, подойдя к Полоцку, постояли немного без действия, бомбардируя город лишь словами позорными, и отправились восвояси. Двор царский и Захарьины первые громко кричали об измене бояр, которые хотели рать нашу погубить и сами литовцев на нее навели, но это мне показалось сомнительным, ведь как раз рать-то осталась цела, а бояре погибли. Пришлось прислушаться к слухам, с боярской стороны доносящимся. Там глухо говорили о каком-то бунте, вот только я не понял, то ли воеводы хотели царю изменить и вместе с ратью под литовскую руку перейти, а рать не согласилась, воевод поубивала и сама разбежалась, то ли рать сама собой взбунтовалась против царя и опять же воевод поубивала и разбежалась.
