Марк Щеглов. На полдороге. Слово о русской литературе. [Предисловие Андрея Туркова]. М., «Прогресс-Плеяда», 2001, 318 стр.
Батюшки, на полке выстраивается — разреженным пунктиром — что-то вроде истории русской критики ХХ века (филологии, журналистики); книги сами разбираются между собой и живо лепятся друг к другу. Впрочем, когда я лет двадцати от роду конспектировала опоязовские сборнички в студенческом зале Ленинки, жизнь я искала в них, а не в статьях моего старшего (опять же на одно поколение) современника, так рано умершего Марка Щеглова (1926–1956), подававшего свой — неподкупный! — голос с основательным кляпом во рту. Мне и сию минуту страшно шагнуть из «амбивалентных», но еще не убитых 20-х годов в то летаргическое предрассветное время.
Однако, листая сейчас сошедшее с памятных журнальных (новомирских, как правило) страниц, вижу: Тынянов поторопился насчет «литературной реакционности» «эпигонов добролюбовской статьи». Если в литературном развитии чередуются своеобразные «чет» и «нечет» (общая мысль Тынянова в кратчайшем изложении Новикова), то «нечетный» Марк Щеглов, вернувший критике в неимоверно трудное для этого время вес общественного деяния, стоит на своем месте так же прочно, как корифеи ОПОЯЗа — на своем. «Непотускневшие слова», — утверждает предисловным заглавием А. Турков. Так ли? Слова как раз потускнели (превосходный язык — честный, серьезный, одушевленный, неиспорченно русский, — и тем не менее…), ибо потускнели многие поводы, по которым они когда-то говорились с несоразмерной этим поводам обстоятельностью. Не потускнел сам порыв сказать правду, о которой все давно догадываются, но — молчат. В иные времена этот порыв целиком и полностью совпадает с ответственностью собственно эстетической оценки; социальная «добролюбовская статья» с неотъемлемым элементом «реальной критики» становится актом внутрихудожественным. Без Марка Щеглова, без его суждений о «Русском лесе» Л. Леонова, без еще более дерзкой, еще более «добролюбовской», и тоже 1954 года, статьи Георгия Владимова «К спору о Ведерникове» наша еще советская, но уже и под советская критика невесть сколько пребывала бы в спячке…
Томик Марка Щеглова — формат, печать, супер — издан красиво и с достоинством. Кроме избранного из того немногого, что он успел написать, — материалы к биографии, библиография, воспоминания его разномыслящих друзей-знакомцев В. Сквозникова и В. Кардина. (Оба подчеркивают его искреннюю лояльность тогдашнему идеологическому режиму, по-моему, несколько перегибая палку, — Щеглов, рано достигнув зрелости, был умен и чуток на фальшь.) Нельзя сказать, чтобы о Щеглове до этого томика позабыли; четырежды — нынче в пятый раз — издавалась его литературная критика, публиковались и «студенческие тетради». И все-таки новое издание, с отрывом в пятнадцать лет от предыдущего, попадающее в радикально новый литературный контекст, — полезная неожиданность.
Вадим Кожинов. Как пишут стихи. О законах поэтического творчества. [3-е изд.]. М., «Алгоритм», 2001, 320 стр.
Еще одна веха, еще одно значимое переиздание — книга тридцатилетней давности литератора и теоретика, изначально не согласного ни с «формальной школой» (несогласие было подкреплено «личным» открытием М. М. Бахтина и последующей дружбой с ним), ни с методиками «реальной критики». О шестидесятниках (минувшего века) у нас толкуют весьма избирательно, забывая, к примеру, что коллективный труд «Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Образ. Метод. Характер», изданный под эгидой ИМЛИ в 1962 году, тоже был типично шестидесятническим прорывом, но в другую, нежели «вечера в Политехническом», сторону: он исподволь восстанавливал в правах идеалистическую эстетику Гегеля — Шеллинга — раннего Белинского — Ап. Григорьева… (о Страхове и Конст. Леонтьеве еще глухо молчали). Кожинов, наряду с С. Г. Бочаровым, Г. Д. Гачевым, П. В. Палиевским, был одним из лидеров направления, единственно близкого тогда моему литературному сердцу. Потом все если не разбежались, то разошлись в соответствии с по-разному понимаемой злобой дня, опрокинутой и на историю словесности. И новейшие последователи своего почившего идеологического вождя вряд ли будут растроганы моими воспоминаниями о человеке, умевшем уловить и вынести на свет в каждом образчике русской лирики любого века и десятилетия душу, мысль и мелодию, — чему отнюдь не мешал огромный массив познаний, которым он так и сяк ворочал в разные фазы своей деятельности.
Книга о стихах — что называется, популярная, нацеленная на воспитание умного слуха у поэтов и читателей поэзии. В ней важен незыблемо правильный баланс между понятиями «творчество» и «мастерство», «вдохновение» и «умение». Название же вскользь полемично по отношению к известной статье Маяковского: не «как делать» и даже не «как писать» стихи, а — «как пишут». Прекраснейшие страницы — это «разборы» лирических пьес и фрагментов Языкова и Боратынского, Фета и Некрасова: извлечение сокровенного смысла из звучащей материи стиха, слежение за изгибом строки как постижение самой природы поэзии. Точность филологической формулы («восторженная стремительность Языкова»; «строка буквально задыхается от обилия согласных, от противоречия размера и звукового состава» у Боратынского) только предваряет или итожит то, что дано прочувствовать при совместном с Кожиновым чтении самих стихов («Не могу отказать себе в наслаждении привести здесь еще…» — и приводит, и учит разделить наслаждение). Кожинов — знаток и собиратель избранных шедевров незнаменитых русских поэтов; чудные стихи Дельвига «Когда, душа, просилась ты / Погибнуть иль любить…» так и хранятся у меня в памяти в кожиновской «аранжировке». Удивительно, но многие страницы этой книги напоминают (и даже как бы предвосхищают — к примеру, в оценке И. Анненского) эссеистику «Аполлона в снегу» А. Кушнера, поэта, которого Кожинов не признавал из «партийных», скажем так, побуждений. Воистину, любовь у них «не одинакая» (пользуясь словом Герцена о западниках и славянофилах), но — одна.
Это издание посвящено участникам Литературной студии при Трехгорной мануфактуре, которых Кожинов воспитывал почти четверть века, и завершается беседой Кожинова с одним из них о творчестве Пушкина.
Александр Агеев. Газета, глянец, Интернет. Литератор в трех средах. М., «Новое литературное обозрение», 2001, 503 стр.
Выход в свет этой книги — желанное событие. Желанное и вообще: ведь так редко печатаются временники (напомню о давнем «Моем временнике» Б. Эйхенбаума), а тут сразу три за короткий срок — В. Третьякова (см. отзыв А. Василевского в новомирском № 4 за текущий год), А. Агеева и А. Архангельского (см. ниже). И такой красивый у Агеева томище, оформленный рисунками и фотомонтажами. Да еще «в трех средах»! — когда место красит (окрашивает) пишущего человека и он может попробовать себя и в отточенной реплике-приговоре (газета), и в непринужденной болтовне (интернетовская causerie, треп), и в дежурном мониторинге (глянцевый деловой журнал). Желанное — и для меня лично: ведь Александр Агеев — мой главный оппонент, мой — по Ницше — «лучший враг» (ну, не «враг» — противник), и радость моя по поводу стольких (здесь заведомо невместимых) новых возможностей возгораться, оспаривать, тягаться — нелицемерна.
Как и Кожинов — хоть сейчас мы и перемещаемся на другой край идеологического спектра, — Агеев, превосходный ценитель и оценщик литературы (дорогого стоит его, конгениальная предмету, статья о Леониде Добычине, на которой мы с ним когда-то познакомились), предпочел стать идейным бойцом на публицистическом поле, и изящная словесность занимает его постольку поскольку. Главное — взгляды. Они, прямее всего выраженные в «газетном» разделе, сводятся к немногому, но центральному.
Позиционная война с христианством — которое непрерывно задевает Агеева за живое, так что он не упускает случая высказаться по вопросам православного богословия (о «чудовищной смеси» язычества и христианства), религиозной морали (христианство «жестоко» — ладно, но зачем же тогда попрекать меня за пристрастие к Роману Сенчину?), отрицательной теологии[106]. Этот жаркий интерес не может не обнадежить всех, кто желает автору душеспасения.
Защита «цивилизации» от никак не переводящихся ее критиков. Всех-всех ждет благо на путях прогресса, только бы не путались под ногами ретрограды (любители «медленного» в музыке и жизни), алармисты, катастрофисты, жалобщики (вроде Олега Павлова). Как подбадривал себя персонаж ледяного царства из сказки Е. Шварца: «Все идет разумно, все идет как должно, слава королеве, горе дерзким детям». С горемычными же «детьми» надо покруче, а то при населении с таким низким уровнем притязаний (то есть алчности) и с таким нежеланием отрывать зад от насиженного «родного пепелища»[107] мы далеко не уедем. Этот «народ» — в словаре Агеева — прямой антагонист «цивилизации» («Что же это за чудо такое, власть народа, который ничего не хочет?»). В персональном же воплощении народ предстает в виде нарушителя privacy, соседа по купе, выставившего мутную поллитру и воняющую чесноком колбасу.
