Здесь причиной - невероятная нетерпимость наших вождей и больше всего дикая нетерпимость Ленина, не допускающего ни малейшего отклонения от его, Ленина, мыслей и убеждений. Могу ли я при этих условиях быть членом большевистской организации, во всем беспрекословно следующей за Лениным.
{306}
ДВЕ ВСТРЕЧИ. ПОЛНЫЙ РАЗРЫВ С ЛЕНИНЫМ
В конце июня Ленин и Крупская уехали бродить по горам. Потом они поселились для отдыха недалеко от Женевы в пансионе около Lac de Bre, куда из Парижа приехал Богданов и его жена. Это был (lune du miel), медовый месяц в отношениях Ленина с Богдановым. В это время я почти перестал интересоваться Лениным.
После конфликта с ним меня сверлила неприятная догадка, что централизм, это основное требование организационной схемы большевиков, может стать для партии действительно невыносимой "петлей на шее", если будет возглавляться человеком с слепой нетерпимостью Ленина. До сих пор я не придавал никакого значения тому, что писала "Искра" о Ленине и большинстве. Брошюры, например, Мартова, его статьи "Кружок или партия", как и другая литература меньшевиков, проходили мимо меня не оставляя следа, не подрывая веры, что прав Ленин, а не "ново-искровцы". Столкновение с Лениным, вызвав перелом в психике, толкнуло к более внимательному отношению к меньшевистской критике, особенно к тому, что с 1-го июня стало появляться в "Искре" о "Шаг вперед - два шага назад".
В статьях "Вперед или назад", где Мартов, в частности, отмечает "злобу Ленина" и его "поразительную самовлюбленность" многое мне показалось правильным, только думалось - нужно говорить не о "самовлюбленности" Ленина, а о чем-то ином более сложном, хотя оно было столь же неприятным. Пришлось согласиться с {307} Мартовым и в том, что Ленин "прямехонько ведет к раздроблению партии". Это вполне совпадало с тем, что собственными ушами во время прогулок я слышал от самого Ленина. Задумался я и над указаниями Мартова, что лишь при "извращении марксизма" нужно видеть в нем "современный якобинизм" и что Ленин является представителем консервативной тенденции в партии, "боящейся всякого критического отношения к наследству "Искры". А в этом наследстве, вследствие роли, которую в "Искре" играл Ленин с его "Что делать", - не всё было благополучно.
В статьях Плеханова было, например, указано, что нужно считать большой ошибкой утверждение Ленина будто рабочий класс в ходе своего развития не вырабатывает элементы социалистического сознания, а они привносятся в него "извне" революционной интеллигенцией, этот же пункт я никогда не разделял в очаровавшей меня в 1902 г. книге Ленина. Большое впечатление начали на меня производить и указания меньшевиков, что "бесстыдное", по выражению Мартова, заявление "представителей Уфимского, Средне-Уральского и Пермского комитетов" о необходимости для социалистических партий организационно подготовлять диктаторов - не есть только глупость, безграмотность или ошибка, а какое-то течение мысли, согласующееся с самим духом организационной схемы Ленина. В марте мне не казался обоснованным ужас Мартынова по поводу заявления "уральских представителей". Следуя совету Ленина, я склонялся видеть в нем лишь неудачную литературу. В июле я уже иначе смотрел на этот вопрос.
Словом, постепенно я стал уходить от "ленинизма", однако, не порвал еще с большевистской группой и по-прежнему посещал столовую Лепешинских. Всё-таки подписать коллективное письмо в июле 37 большевиков в защиту Ленина я под разными предлогами уклонился, вызвав тем самым подозрительное отношение ко мне некоторых большевиков и, раньше других, {308} Лепешинского. Как раз в июле, когда собирались подписи под письмом 37, произошла моя встреча с Мартовым и о ней, в связи с последовавшим разрывом с Лениным, нужно обязательно рассказать.
Мартынов как-то спросил меня: куда уехал Ленин. Я ответил, что с Лениным поругался, где он теперь находится, не знаю и не интересуюсь. Так как Мартынов до сих пор знал меня как "твердокаменного" поклонника Ленина, мои слова вызвали в нем большое любопытство: из за чего я поругался? Я кратко ответил из за философских вопросов и распространяться на эту тему не стал. Мартынов передал об этом Мартову, у того это тоже вызвало любопытство; что случилось, нельзя ли об этом узнать поподробнее? Ведь каждый из враждующих станов пользовался всяким случаем, проведать, что делается в недрах противника. С Мартовым я не был знаком, но он знал меня, потому что два раза я выступал против него на собраниях и, говоря правду, из поединка с таким полемистом как Мартов вышел в обоих случаях сильно помятым. Мартынов не сказал мне - о том я узнал много позднее, что устраивает встречу мою с Мартовым. Он назначил мне свидание в одном кафе на Plaine de Plainpalais и туда, как бы случайно, заглянул Мартов, с которым я остался один на один, так как Мартынов скоро ушел.
- Правда ли, как гласит молва, спросил Мартов, вы поссорились с Лениным из за того, что в некоторой части защищали нынешние взгляды Булгакова?
- Откуда идет эта поганая женевская сплетня?
- Это передавало лицо, беседовавшее с самим Лениным.
Зная принцип Ленина лепить "бубновый туз" на несогласных с ним, я мог свободно предположить, что, действительно, такой слух пустил он сам, но так как мне хотелось подчеркнуть пред Мартовым, что я не {309} превратился в меньшевика и, несмотря на стычку с Лениным, готов его защищать, я сказал:
- Не допускаю мысли, что это Владимир Ильич пустил такую сплетню. Из знакомства с ним в течение полгода я убедился, что сплетни он не любит. Спор с ним шел совсем не о взглядах Булгакова, а по поводу другой философии.
Конечно, я кривил душою, Мартов в течение нескольких лет тесной работы с Лениным наверняка знал лучше меня насколько "Ильич" любит всякие партийные сплетни. Однако, вероятно, учтя мою реплику, показывавшую, что он не должен ждать от меня критики Ленина, Мартов, оставляя вопрос о сплетнях, спросил:
- О какой же философии вы с Лениным дискуссировали, не о той ли, что проповедует Богданов (Мартов, разумеется, знал, что в это время Ленин видел в лице Богданова главного союзника в борьбе с меньшевиками. Поэтому, его вопрос не лишен язвительности!)?
- Нет, речь шла о другой философской системе - об эмпириокритицизме Авенариуса и Маха. Богданов стоит гораздо ближе к Оствальду, чем к Авенариусу и Маху. Впрочем, лучше всего об этих вопросах не говорить, в три или пять минут их не изложишь.
- А над нами не каплет, - сказал Мартов, - я свободен, могу слушать, если это нужно, даже три часа.
Хотя несчастные пробы касаться в Женеве философских вопросов в разговоре сначала с Плехановым, а потом с Лениным, должны бы раз навсегда пресечь у меня охоту их продолжать, заявление Мартова снова распалило у меня желание сесть на моего dada.
То было 48 лет назад; если о многом я теперь думаю эклезиастически: "суета сует - всё суета", то тогда был полон прозелитизмом. К философии, как необходимому талисману, укрепляющему "цельное мировоззрение", {310} было не безразличное и не теплое отношение, а пламенное, иногда до смешного пламенное. Внедрить эмпириокритицизм в марксизм представлялось задачей первостепенной важности. Эмпириокритицизм даст марксизму недостающую ему гносеологическую основу, позволит "элиминировать" (это словечко было постоянно у меня на языке!) его слабые стороны и еще более цементировать сильные. Мне казалось, что в марксизме нужно произвести очистку понятий, подобную той, что в физике и химии произвел Мах. Все основные понятия марксизма, каковы, например, "общественное бытие", "общественное сознание", "производительные силы", "производственные отношения", "класс", "идеология" и другие должны подвергнуться гносеологической критике, в итоге чего быть установленными твердо, с максимальной точностью и ясностью. Раз Мартов, один из лидеров меньшевизма, сидит предо мною и, в отличие от Плеханова и Ленина, готов слушать "хоть три часа", - как не воспользоваться такой исключительно благоприятной обстановкой, не рассеять могущие проникнуть в партию ложные суждения об эмпириокритицизме!
Это тем более необходимо, что эмпириокритическая философия неизвестна партии и, не знакомясь с нею, ее уже начали смешивать с "эмпириомонизмом" Богданова (таково было название его книги, появившейся в 1904 г.). А взгляды его, по моему тогдашнему убеждению, были глубоко неверны: защищаемая им психоэнергетика, изобретая "душевную энергию", требует помещения психических явлений и явлений сознания в общий энергетический ряд, она говорит о прямом переходе процесса психического в непсихические процессы, - в ряд тепловой, световой, механической энергии, что противоречит закону сохранения энергии. И вот воспользовавшись желанием Мартова слушать - я начал, следуя за "Kritik der reinen Erfahrung", излагать биомеханику познания Авенариуса, потом взгляды Маха, отношение {311} психического к физическому, теорию интроекции в "Человеческом понятии о мире", и т. д.
