Выражение лица Кутулн-Шаги стало не таким грозным.
– Хорошо, – сказала она. – Мои нукеры осмотрят твои товары и возьмут то, что положено взять… И тогда ты сможешь продолжить свой путь.
Кутлун-Шага круто повернула своего иноходца и поскакала в ставку. Поднимая облако пыли, последовали за ней охранявшие ее нукеры.
Через некоторое время два воина погнали по степи Кундуз и Акбергена. Солнце уже садилось за край земли, но они не спешили – ставка правительницы улуса была рядом, за близкими невысокими курганами.
Кундуз знала обычаи и законы степи, и потому ей нетрудно было предсказать свою судьбу. Ничего хорошего не предвещал новый день и встреча с Кутлун-Шагой. Можно было надеяться на чудо, но в чудеса Кундуз давно не верила. Слишком много было в ее жизни горя и слез, и слишком короткой оказывалась радость: Кутлун-Шага многое знает и обмануть ее не удастся.
Кундуз вдруг почувствовала, что устала жить. Ей было безразлично, как распорядится ее судьбой дочь Кайду. И только то, что рядом был Акберген, мальчик, которого она давно уже приняла сердцем и считала своим сыном, заставляло лихорадочно искать выход.
Унижаться, молить о пощаде бесполезно. Кундуз знала: сердце отпрысков Чингиз-хана каменеет при виде унижения, а глаза жаждут увидеть еще больше. И она решила, что уж если нет никакой надежды помочь себе и Акбергену, то хотя бы умереть надо достойно.
Утром хмурые, молчаливые нукеры повели Кундуз и Акбергена к белому двенадцатикрылому шатру. Сердце Кундуз билось так сильно, что потемнело в глазах и, когда ее втолкнули в прохладный полумрак шатра, она долго ничего не могла рассмотреть.
Наконец глаза ее снова начали видеть.
Кутлун-Шага полулежала на почетном месте – торе, застланном белым войлоком, опершись на большую пуховую подушку.
– Сядь.
Кто-то сзади дернул Кундуз за руку, и она опустилась на разостланный у входа, сплетенный из тростника коврик.
Равнодушный взгляд ее скользнул по богатому убранству шатра, по огромным, красочно расписанным орнаментом сундукам, стоящим у стен, со стопками разноцветных подушек на них. В шатре было много женщин и девушек.
Не отводя глаз от лица Кундуз, Кутлун-Шага приказала:
– Дайте им кумыса. Наверное, после вчерашнего жирного куырдака они страдают от жажды, – в голосе дочери Кайду послышалась насмешка.
Пожилая, с усталым лицом женщина, взболтав в сабе кумыс, налила деревянным черпаком две большие чаши – тостаганы и протянула их Кундуз и Акбергену.
– Спасибо, апа, – тихо сказала Кундуз. Она отпила из чаши глоток и поставила ее перед собой.
– Вижу, что жажда тебя не мучит, – Кутлун-Шага резко приподнялась и села по-мужски, поджав под себя ноги. – Теперь скажи мне, почему ты убежала от Берке-хана и не захотела стать его женой? Разве это не великая честь для любой девушки?
Кундуз вскинула голову:
– Мое сердце любило другого человека. Берке-хан разлучил меня с ним. Разве после этого я смогла бы быть его женой?
– Но ведь он хан Золотой Орды.
– Сердцу не прикажешь, – упрямо сказала Кундуз.
– Такое сердце надо вырвать и выбросить.
Кундуз усмехнулась. Надо было бы промолчать, но в душе закипал гнев, и она не смогла справиться с ним.:
– Да, я не любила хана. Но есть женщины, которые любили его. Их сердца не стали бы есть даже собаки.
Красивое лицо Кутлун-Шаги побледнело, хищно затрепетали ноздри.
– Может быть, ты скажешь мне, кто эти женщины?
– Дочь великого Кайду должна об этом знать лучше меня…
– За такие слова тебе следовало бы выколоть глаза!
Кундуз тихо засмеялась:
– Лучше прикажите отрезать мне косы, как это сделала Тогуз-хатун…
Глаза Кутлун-Шаги сузились, и в них блеснул мстительный огонек.
– Нет. Я не стану портить твои красивые волосы. Завтра приедет мой отец, и я подарю тебя ему. Если же я отрежу твои косы…
– Он все равно возьмет меня, – перебила Кундуз. – Нет такого монгола, который бы отказался даже от старухи…
– Укороти язык! – крикнула вдруг Кутлун-Шага. – Иначе я прикажу пролить твою кровь! Если бы встретилась ты мне в степи!..
– Я готова, – дерзко сказала Кундуз. – Пусть дадут мне коня и оружие.
Нукеры, женщины, девушки – все, кто был в шатре, затаили дыхание. Неслыханную дерзость позволила себе женщина-кипчачка – она вызвала ханскую дочь на поединок. Чем ответит дочь бесстрашного Кайду – сама воин, не знающий страха?
Кутлун-Шага прикрыла глаза и вдруг тихо спросила:
– Это твой ребенок?
Сердце Кундуз сжалось от недоброго предчувствия, от близкой беды.
– Да.
– У тебя же нет мужа? От кого же ты успела его родить?
– Я говорила… У меня был человек, которого я любила…
Кутлун-Шага вдруг быстро открыла глаза, на щеках ее выступили красные пятна, заметные даже сквозь бронзовый загар.
– Значит, сын тебе дорог как зеница ока… Или ты сейчас же упадешь мне в ноги и станешь просить прощения за свою дерзость, или я прикажу моим нукерам зарезать его у тебя на глазах!
Кто-то тихо охнул, и в шатре наступила звенящая тишина. Кутлун-Шага ждала ответа.
С поразительной ясностью Кундуз вдруг поняла, что дочь Кайду выполнит свою угрозу. Сама она не боялась смерти, но Акберген должен был жить. Тяжкая доля выпала ему с самого первого дня рождения, но у Кундуз было сердце женщины, и она хотела и верила, что когда-нибудь к мальчику придет счастье.
– Ты слишком долго думаешь! – шепотом сказала Кутлун-Шага. Она подалась всем телом вперед, похожая на змею, готовую к нападению.
Кундуз тихо, в голос, заплакала. Она прижала тело мальчика к своему и вдруг поняла, что не сможет его защитить ничем, кроме унижения.
– Пусть бог заставит тебя однажды заплакать так, как плачу я… – сквозь рыдания сказала Кундуз.
– Кутлун-Шага вскочила с тора.
– В ноги! В ноги! – задыхаясь от ярости, закричала она, подбежав к Кундуз.
– Целуй же сапоги великой Кутлун-Шаги… – шептала едва слышно пожилая женщина, наливавшая им кумыс. – Целуй!.. И она простит тебя, твой сын будет жить!..
– Не надо, мама, не надо! – крикнул вдруг Акберген. – Пусть лучше я умру!..
Шепот, похожий на порыв ветра, пронесся среди тех, кто был в шатре.
Кутлун-Шага словно пришла в себя, пелена ярости упала с глаз, и она с интересом и удивлением посмотрела на мальчика:
– Так вот ты какой… волчонок!
* * *
Кайду и Кутлун-Шага ждали, когда нукеры приведут Кундуз и Акбергена.
– Я отдаю ее тебе, отец, – сказала Кутлун-Шага. – Мальчишку же я оставлю себе…
– Ты у меня мудрая, дочь, – улыбнулся Кайду. – Из такого волчонка может вырасти хороший воин, если приучить его брать мясо из рук…
Занавес, закрывающий вход в шатер, отодвинулся, и вбежавший в него нукер упал на колени, пополз к почетному месту, где сидели отец и дочь.
– Беда!.. Пленники исчезли! Нукер, который их охранял, лежит в юрте с перерезанным горлом!
Глаза Кутлун-Шаги расширились.
– В погоню! Догнать беглецов! Живые или мертвые они должны быть у моих ног.
Через два дня отряды, посланные в степь, во все четыре стороны света, вернулись ни с чем.
Кундуз и Акберген исчезли, словно маленькие камешки, брошенные в глубокий, черный колодец.
* * *
В год овцы (1271), когда умер Барак, города Мавераннахра переживали трудное время. Разоренные бесконечными войнами между ханами, измученные поборами и постоянным страхом быть убитыми, потерять семью, лишиться крова, жители больших и малых городов роптали.
Когда до ремесленников Бухары и Самарканда дошла весть, что Барак умер и отныне все его земли перешли во владение Кайду, они, ожидая новой резни, начали укреплять свои города и готовиться к отпору.
Но Кайду явил великую милость. Он не стал проливать кровь своих новых поданных, и это вселило в людей надежду. Вспыхнувшая было искра отчаяния, которая могла бы воспламенить человеческую ярость, вдруг потухла. На смену безысходности пришла пусть небольшая и робкая, но надежда.
Именно в этот момент в Бухаре вновь появился Тамдам. Он и его последователи говорили людям, что надежды их напрасны, что не бывает добрых владык, что все останется по-прежнему: и грабежи, и поборы, и кровь.
Шло время, и все оказалось так, как предсказывал улем Тамдам. Все больше появлялось его сторонников в Бухаре, Самарканде, Ходженте и в других городах. Снова забродил Мавераннахр, вновь поползли слухи по пыльным базарным площадям, будоража людей.
С большим трудом добрались Кундуз и Акберген до Бухары. Долгим, полным опасностей был этот путь. И только здесь, среди друзей Тамдама, почувствовала наконец-то Кундуз себя счастливой.
